Биологические модели литературного произведения (2)

Если в одном смысле стартовая инструкция объемлет собой «всё», поскольку буквально не оставляет пустых мест, то в другом смысле она является недоопределенной. В стартовой позиции программа может быть, таким образом, сопоставлена с игральной костью, о которой до броска нельзя осмысленно сказать, что она образует «схему» или «информацию на перфокарте». Но дело обстоит так, что человек, держащий в руке кость, может до броска располагать только вероятностным знанием о результате этого броска, иначе говоря, прогнозы, которые по данному поводу будет формулировать этот человек, имеют ценность только в известных пределах. Сам же бросок доопределит то, что исходно не было доопределено. Ибо бывают такие обстоятельства, когда вероятностные процессы не могут быть непосредственно сведены к тем процессам, которые не основаны на вероятностях. Для системы типа игральной кости исходные вероятности заключены в узких и вычисляемых пределах, так как можно заранее установить количество возможных результатов (для случая одной кости – шесть). Напротив, сложная система (а таковы генотип и текст) открывает поле для столь обширных фенотипических разбросов, что можно оспорить самую возможность их рассчитать. В этом-то смысле и надо понимать старинный афоризм Дриша, что «проспективная потенция» яйцеклетки всегда больше, чем ее «проспективное значение», то есть что яйцеклетка всегда «может» больше (сделать), чем она реализует в данном сингулярном акте развития. Такой избыточностью (как потенцией) наделен также и литературный текст, и если стратегия его прочтений уже приобрела общественный характер, то их взаимная аналогичность не упраздняется тем фактом, что подобные друг другу прочтения не бывают друг другу тождественны. Иными словами, едва ли не каждый читатель вносит в прочтение текста свои особенности – неповторимые, но и несводимые к усредненной норме восприятия. Среда – соответственно биологическая или культурная – определяет размеры фенотипического поля (расстояние между его границами). Например, один и тот же растительный генотип порождает в условиях своей «нормальной» среды высокий, густо облиственный фенотип, а в горной среде – другой фенотип, похожий на фенотипы типично горных растений – низкорослые, слабо облиственные и т.п. Подобным же образом текст, попадая в разные читательские среды, реализуется в различных пределах изменчивости. Только механизмы, вызывающие эту изменчивость, не одинаковы применительно к фенотипу и к читательскому восприятию. Литературный текст порождает систему, в «приспособительном» отношении далеко уступающую системе, порожденной генотипом. Эта последняя обладает, вообще говоря, большой «компенсаторной адаптивностью» к различным экологическим условиям. Правда, зародыш выживает только там, где его фенотипические механизмы регуляции могут удовлетворительно справиться с требованиями, предъявляемыми к его компенсаторным способностям. Так что в конечном счете как в природе, так и в культуре погибает много (в сущности, подавляющее большинство) «систем» – соответственно живых и литературных.

Как мы уже говорили, генотип соответствует тексту литературного произведения, а протоплазма, окружающая генотип, – единичному читателю. В исследованиях, выполненных на лягушечьей икре, удалось пересадить ядра из оплодотворенных яйцеклеток одного вида в яйцеклетки других видов. Протоплазматические эффекторы яйцеклетки представляют собой по отношению к генотипическим инструкциям некую «интерпретирующую инстанцию». Поскольку в яйцеклетках разных видов эти эффекторы нетождественны, пересадка ядер от северных лягушек (из США) в глубь протоплазмы южных лягушек породила мелких лягушек с большими головами. Эта деформация протекала в обратном направлении, когда в яйцеклетки северных лягушек вводили ядра от южных лягушек. При этом получались крупные лягушки с маленькими головами. Следовательно, неодинаковые протоплазматические эффекторы давали различную интерпретацию одной и той же генотипической инструкции. Это грубый аналог переноса одного и того же текста (хотя бы «В пустыне и в джунглях») в две разные читательские среды. В онтогенезе и в карьере литературных произведений принимает участие также третий компонент, помогающий формированию организма и книги. Это – аспект внешней среды, представляющий собой «экологическую нишу» организмов и «культурную нишу» текстов. Иногда этот аспект служит стрелкой, меняющей направление всего пути динамичного развития, и выступает как высший арбитр по отношению к «меньшим» средам генотипов и текстов. Такими «меньшими» средами служат соответственно интерпретирующие эффекторы протоплазмы и сознания отдельных людей, воспринимающих тексты.

Итак, спрашивать о взаимно однозначном соответствии генотипов и фенотипов, не учитывая всех промежуточных между ними процессуальных компонентов, это значит не принимать во внимание обстоятельств, которые превращают все такого рода соответствия в нечто вторичное, опосредованное – потому что эти соответствия опираются на статистический материал и вследствие того никогда не бывают однозначными, то есть основанными на соотношении 1:1. Ибо каузальный сингуляризм упраздняется в тот момент, когда установление некоей «коллективной ответственности» за поведение определенной социальной группы кладет конец чисто аналитическим рассуждениям. Человек, попавший в толпу, выбил витрину. Но он, возможно, будет упорно повторять, что его толкнул на эту витрину стоявший рядом с ним в толпе господин X. Кому не понятно, что X, в свою очередь, может аналогичным образом обвинить Y, а тот опять-таки еще кого-нибудь (как виновника данного действия); и что в целом, вероятно, витрину выбили все вместе, а в то же время никто в отдельности? Потому что отдельные лица, образующие толпу, были только точками приложения коллективных сил. В такой ситуации о сингулярной причинности вообще не приходится говорить. Таким образом, вся интенциональная концепция значения, с такими усилиями выработанная Гуссерлем и с таким благоговением воспринятая от него феноменологической теорией литературы, расходится (в том, что касается семантики) с реальным состоянием дел. Оно формируется массово-статистическими процессами, которые невозможно редуцировать к какому-либо совершаемому отдельным индивидуумом действию. Аналогичным образом определенный ген в некотором смысле есть причина голубоглазости, как господин X – причина того, что витрину вышибли. Может быть, витрина уцелела бы, а глаза не стали бы голубыми, если бы его (соответственно господина X или гена) не было в том месте, где он был. Вместе с тем, однако, непосредственную причину действия нельзя признать за causam efficientem реального положения вещей, потому что в генетике популяций и нельзя сделать ничего иного, как только исследовать «коллективное поведение» генов в той мере, в какой они проявляются через фенотип; и открывать таким образом инварианты, общие элементам фенотипического комплекса. Поскольку в телеологическом результате «коллективного поведения» эти инварианты не могут быть нарушены никакими факторами, вызывающими шумы и нарушения (и вместе с тем нормальное пуассоновское распределение финальных конкретизаций), то можно отдельные черты, которыми характеризуются фенотипы, связывать со свойствами уже самих генотипов. Только так, то есть опосредованно, путем широких статистических исследований фенотипов, мы выясняем структуру исходного генотипа в наиболее характерной для нее двухаспектности. А именно: с одной стороны, различные гены – это элементы, столь же четко отграниченные от других генов, как друг от друга разделены различные слова в предложении. Но с другой стороны, гены выполняют функции, которые только в их совокупности могут быть «интерпретируемы» в эмбриогенезе подобно тому, как предложения текста интерпретируемы в читательском восприятии, делающем из них единое целое. Притом генетика популяций позволяет точно установить потенциальный эффект генов, то есть раскрыть, генами «чего» – каких признаков – они являются (только по отношению к фенотипам, уже «верифицированным» средой). Аналогичным образом теория литературного произведения может распознавать его признаки только по отношению к уже состоявшимся прочтениям. В случаях, когда среды восприятия (восприятия как генов, так и литературных произведений) практически постоянны, то, что мы открываем как в генах, так и в литературных произведениях представляется нам их свойствами, а не свойствами целостных ситуаций, в которых ген или соответственно текст образуют лишь функциональную часть. Подобно этому, практически для всех выполняемых на Земле измерений длины тел полученная величина кажется свойством этих тел, а не их ситуационно обусловленной функцией – отношением между измеряющим и измеряемым. Между тем по существу она все-таки является такой функцией, как показывает теория относительности. Измерения длины одного и того же тела, выполняемые наблюдателями из разных инерциальных систем, дают разные результаты. Нельзя без противоречия говорить о том, что какой-то из этих результатов по сравнению с произвольными другими более «истинный» и дает «настоящую длину тела». Вопросы о том, какова длина тела самого по себе , это вопросы об информации, содержащейся в самом объекте: ничего такого попросту не существует.
[1] [2] [3] [4] [5]