«Осмотр на месте» (2)

– непосредственный телесный контакт ничего эротического не означает – а не означает потому, что он не нужен для размножения и, следовательно, не может стать начальной и стимулирующей стадией готовности к копуляции;

– самцы не могут сделать ничего больше, как догнать самку и окружить облачком «семенной пыли» ее, мчащуюся изо всех сил.

При таких условиях никак не могут возникнуть понятия аскезы, распущенности, эксгибиционизма, садизма и мазохизма, укорененные в половом влечении. Само это влечение сохраняет важность, но культура не может изменить способ оплодотворения, заданный биологией, – может только его ритуализовать. Итак, секс на Энции стал своего рода спортом, с «рекордами», явлением публичным, наподобие олимпийских игр. В этой области происходит конкуренция, демонстрация достижений, но никогда не может проявиться стыд. Подобно тому, как нечего стыдиться тому, кто выше всех прыгнул с шестом или дальше всех метнул диск. Далее, не могут возникнуть и ситуации (с соответствующими им понятиями) измены, верности, извращения, гомосексуализма; невозможна и агрессивность, порождаемая сексуальными мотивами. Почему? Потому что стремление к телесной близости становится столь же непонятным, как, допустим, страстное желание почесать голову кому-то другому , когда голова чешется у тебя самого . Ведь почесывая голову другому, не успокоишь собственный зуд. А нельзя ли самку связать, повалить и в таком состоянии оплодотворить? Конечно, можно, но она становится тогда чем-то отталкивающим: наподобие женщины, которая в брачную ночь, сняв с лысого черепа парик, вынимает изо рта вставные челюсти, отстегивает накладной бюст, откручивает деревянную ногу и говорит жениху: «Теперь я могу быть твоей». Самец человека так запрограммирован генетически, что тройственная схема женского тела (соответственно груди и вульва) уже вызывает в нем минимум сексуальной готовности. Если нет заданного биологией телесного стимула, то нет ни телесного желания, ни его извращений. В Энции секс всегда групповой, потому что сперматозоид не сможет проникнуть через оболочку, окружающую яйцеклетку, если в тот же момент рядом с ним нет сперматозоидов, происходящих от других самцов. Mater semper certa est[140], но отец остается неизвестным.

Лишь немногое из рассказанного здесь можно найти в романе. В частности, я опустил в нем начальные стадии эволюции энцианского секса, потому что в книге и без того, по-моему, многовато рассуждений. Но здесь я вернулся назад на пару миллиардов лет, чтобы для себя самого выяснить, было ли такое возможно. Тут напрашивается отрезвляющий вопрос, зачем мне все это было надо. Разве я сам не заявлял, и не раз, что не надлежит с полной серьезностью показывать в фантастике инопланетных разумных существ, особенно когда эта фантастика не хочет быть сказкой, а борется за права высказывать познавательные принципы или хотя бы гипотезы? Нет, я вполне помню об этом поставленном мною перед самим собой ограничении. Однако я говорил о запрете выводить на сцену инопланетян только в работах в полном смысле слова серьезных, старающихся создать иллюзию реализма, ничем не поставленного в тексте под вопрос. Если, напротив, самая структура текста иронична, если серьезное перемешано в нем с несерьезным, запрет отпадает. Вместе с тем я не хотел изобретать никаких монстров – по очень простой причине. Существа, по всему своему облику отличные от человека, но вместе с тем наделенные хотя бы немного приближающейся к нему духовностью, будут выглядеть чудовищами, какие бы усилия мы ни прилагали, чтобы этого избежать. Ибо такие существа одновременно должны быть вполне подобны человеку и сильно от него отличаться. К слову, мне помогла здесь гравюра шестнадцатого века, изображающая рядом скелеты человека и птицы, зарисованные так, что их подобие потрясает. Потом я эту гравюру использовал для обложки «Осмотра на месте».

Однако этот вывод привел меня к новой дилемме. В более слабой форме я столкнулся с ней уже в «Двадцать первом путешествии Ийона Тихого», где он знакомится с историей существ, которые освоили биоинженерию в степени, делающей возможной автоэволюцию, то есть произвольные трансформации своего тела и мозга (с кошмарными последствиями). Однако там я дал герою читать только одну книгу по истории планеты и не пытался оспаривать эту книгу. Кроме того, я в ходе повествования обошел стороной все, что не было непосредственно необходимо. Например, в «Двадцать первом путешествии» не сказано о числе государств на этой планете, я только в нескольких словах коснулся этого вопроса во вступлении. Кроме того, в цели там не входило сопоставление земных дел с инопланетными, потому что я – опять же принципиально – описывал будущее, лишенное земных эквивалентов. Впрочем, среди всех неприятностей, какие нам досаждают, нет автоэволюционной инженерии, хотя, наверное, когда-нибудь таковая возникнет. Когда я в процессе написания «Осмотра на месте» столкнулся с чрезвычайно трудными композиционными проблемами, касающимися не столько содержания, сколько модальности, которая колебалась между полюсами «серьезного» и «несерьезного», я заглянул в «Двадцать первое путешествие» в тайной надежде, что, может быть, удастся заимствовать примененную там модальность. Однако убедился, что этого сделать не удастся. В тягостном отсутствии и образцов, и уверенности, что серьезность и юмор должным образом дозированы, мне пришлось полагаться только на субъективное чувство меры. Первая часть «Осмотра» рассказывает о земных исследованиях героя, знакомящегося с Энцией и энцианами в Институте исторических машин, в библиотеке и архивах Министерства земных дел. При написании этой части я еще не ощущал композиционно-эмоциональных альтернатив так сильно, как во второй части, где уже никак не мог опереться на то, что для кратковременного употребления могу назвать «антропоцентрически обоснованной интуицией». Однако секс без оргазма и копуляции был только исходной базой для более глубоких размышлений о дилеммах, связанных с природой человека. Есть то, чего он не может совершить ни добродетельно, ни преступно, поскольку этого не позволяет его физическая природа. Род человеческий не мог бы соблюсти полностью принцип совершенной чистоты в христианском понимании: не мог бы, потому что в первом же поколении вымер бы. Но не мог бы и дойти до противоположной позиции в отношении этой крайности, предавшись разврату, полностью отделенному от размножения, потому что и в этом случае вымер бы, не оставив потомства. Речь, вообще говоря, не идет о вероятности достижения обоих этих полюсов, но только о том, что они образуют некоторые граничные характеристики, за которые не может выйти культурная вариабельность поведения человека в сексуальной сфере. Эти-то границы я и хотел аннулировать, чтобы заменить их какими-нибудь другими, поскольку самые понятия чистоты и нечистоты не могли бы в виде оппозиции появиться на другой планете в ее контекстах пола и размножения, потому что ее биологические условия не могли породить этих понятий. Целью сопоставления секса на Земле и в других условиях должна была быть релятивизация понятий, которые для человеческой природы категорически считаются конститутивными. Я решил также, что это сопоставление обязательно будет проведено всерьез. Дело в том, что – хотел я того или не хотел – у такого сопоставления были и свои комические стороны. Надлежало установить, в какой мере мне следует показать этот комизм, а в какой – заглушить. Мозаичное чередование модальностей (гротеск – серьезность) было бы губительно – как прием, разрывающий задуманное целое на разрозненные куски. Долгое время я не отдавал себе в этом отчета, и неудачные решения снова и снова летели в корзину. Впрочем, таких упрямых коней, которыми мне приходилось править, было гораздо больше. Порой они уносили меня в сторону политической сатиры, и тогда сквозь маску инопланетного мира начинал просвечивать наш мир. Этого тоже нельзя было так оставлять, иначе актуальность каких-нибудь сопоставлений могла превратиться в прямую аллюзийность. Не могу сказать, чтобы я был полностью удовлетворен текстом, которому в конце концов дал «nihil obstat et imprimatur»[141]. Лучшим свидетельством этой неудовлетворенности служит тот факт, что остались десятки страниц, неиспользованных в окончательном тексте черновиков, и расставался я с ними не без печали. Мне было жаль их. Но вставить их в законченный роман не удавалось. Они остались за его рамками, и я знаю, что уже никогда из них ничего не сделаю. Это были фрагменты слишком серьезные. По существу, дело обстояло еще сложнее, чем я говорю, потому что речь не шла об элементах юмора и серьезного в чистом виде, но о различных нюансах серьезного, в которое, возможно, была вкраплена скрытая ирония. Композиционная целостность должна была определяться такой характеристикой, при которой можно было бы первую часть сделать неприкрыто юмористической, гротескной до абсурда (например, сцена драки гносеомахов с идеологами в библиотеке – и типичный для таких столкновений жар), а во второй части, напротив, должен был быть сделан из первой вывод об «истинности наглядного утверждения, как обстоит все Там». То есть во второй части должны были быть сообщены результаты осмотра на месте как такового . Эти мои крупномасштабные подходы и дилеммы, которые надо было разрешить, были лишь вступлением к межцивилизационной компаративистике, приемом для сравнения цивилизаций с целью добиться релятивизации антропоцентризма, приемом уже конкретным и частным, а не предложенным in abstracto, как в цитированных замечаниях из «Фантастики и футурологии». В данном случае я искал Других, не столь чрезмерно чуждых нам, как Океан Соляриса, но и не столь явно гуманоидных, которые похожи на наше зеркальное отражение. В конце концов я заметил, что у меня готова левая панель к триптиху, среднюю часть которого составляют «Звездные дневники», а правую – «Футурологический конгресс». Но так или иначе, мой прием заключался в том, чтобы миры, которых нет, сопоставить с миром, который есть: сопоставить, чтобы его лучше понять. Мои силы превзошла своим чрезмерным бременем изображенная в «Осмотре на месте» библиотека. Сквозь ее толщу пришлось продираться моему астронавту, прежде чем отправиться в путь. Правда, информационная насыщенность, богатство неологизмов, вообще паноптикум этой библиотеки в миллионы раз меньше, чем у реальных библиотек, к которым может обратиться исторический беллетрист. Эти библиотеки до краев полны истинными фактами. Однако для моего романа насыщенность информацией – настоящая беда, поскольку он по крайней мере должен быть книгой занимательной. А хотя познание Инопланетного Мира – это sui generis расследование, не каждому расследованию можно придать вид сенсационной интриги. В «Осмотре на месте» я осуществил (хотя к тому и не стремился) еще одну из многих предпринимаемых за последние десять—двадцать лет попыток контакта человека с Чуждым. Однако на этот раз контакт не оказался полностью безнадежным, как в «Солярисе» или в «Гласе Господа», но и не стал смертельным противостоянием (как в «Непобедимом») или шоком от невозможности приспособиться (как в «Возвращении со звезд»). В «Осмотре» после множества удивительных и комичных недоразумений наступило взаимопонимание в плане чисто сюжетном. В плане же проблемном я создал tertium comparationis для прошлого и настоящего, в форме столь же неправдоподобной, сколь (для меня) достоверной130 Informations – und Kommunikationsstrukturen der Zukunft – «Workshop mit Stanislaw Lem». R.D. Hennings, W. Muller, G. Vowe, G. Wernot eds., Wilhelm Fink Verlag, Munchen, 1983. – Примеч. автора. 131 Ibid. S. 70. – Примеч. автора. 132 Лем С. Осмотр на месте [и др. романы]. М., 1997. С. 236—237. – Примеч. пер. 133 Кто устережет самих сторожей? (лат.) – Примеч. пер. 134 дух будущего времени (лат.). – Примеч. пер. 135 Лем С. Фантастика и футурология. Т. II. М. 2004. С. 240—243. – Примеч. пер. 136 В ориг. wirydyki, от лат. viridis – «зеленый». – Примеч. пер. 137 с половыми органами на лице (лат.). – Примеч. пер. 138 выделяющие сперму через ноздри (лат.). – Примеч. пер. 139 человек прямоходящий (лат.). – Примеч. пер. 140 Мать всегда точно известна (лат.). – Примеч. пер. 141 «ничто не препятствует, и пусть будет напечатано» (лат.). – Примеч. пер.
[1] [2] [3] [4]