Дневник, найденный в ванне (8)

Перед самой дверью моей ванной комнаты мне вдруг показалось, что когда я в задумчивости первый раз уходил от него, Эрмс упомянул, что мне не мешало бы побриться. Не предвидел ли он и эту альтернативу? Я долго стоял в коридоре, тупо уставившись на белую дверь. Так, значит, не входить?

Но, в конце концов, от этого действительно ничего не зависело! Я мог, впрочем, побрившись, сидеть здесь в уединении сколько захочу - уж этого-то он наверняка заранее предусмотреть не мог!

Я вошел осторожно, хотя и привык к пустоте, которая всегда здесь царила.

Передняя с зеркалом на стене освещена другой, вроде бы более сильной лампой, но может быть мне это только показалось. Я отворил дверь в комнату с ванной и почти тут же закрыл ее: в ней кто-то был. Какой-то человек лежал почти на том же самом месте, что ранее и я, рядом с ванной, подложив под голову полотенце. Первой моей мыслью было уйти, но я ее отмел. "От меня ожидают, что я убегу, - решил я. - Это было бы самым естественным, а потому - я остаюсь".

Так я и поступил. Я на цыпочках двинулся к спящему, но когда с шумом споткнулся о порог, он даже не вздрогнул. Он спал, как убитый. С того положения, с которого я на него смотрел - со стороны головы, которая находилась в каком-нибудь метре от моих ног, - даже если бы я видел его раньше, то все равно узнать бы не смог. Впрочем, у меня не создалось впечатления, что я его когда-то встречал. Он был в штатском, без пиджака, которым укрылся до пояса. Снятые туфли стояли перед ванной. Поверх слегка испачканной у манжет рубашки в полоску он носил тонкий свитер. Под голову он сунул кулак, обернутый полотенцем, и бесшумно шевелился в мерном ритме спокойного дыхания.

"Какое мне до этого дело? - подумал я. - Есть ведь и другие ванные. Я могу в любой момент переселиться, куда захочу". Это я говорил себе, чтобы успокоиться. На самом же деле мысль о переезде была, собственно говоря, смешна, ибо что мне было переносить, кроме самого себя?

Я решил воспользоваться тем, что он спит, и побриться. В этом поступке вроде бы не было ничего предосудительного или недозволенного.

Принесенную бритву я положил на полочку под зеркалом. Мне пришлось перегнуться над лежащим на полу человеком, чтобы взять мыло из пластмассовой сеточки над ванной. Пустив в умывальник струйку теплой воды, я бросил взгляд в сторону спящего, но он по-прежнему никак не реагировал, и я отвернулся к зеркалу. Мое лицо выглядело действительно не очень приятно, напоминая лицо каторжника. Щетина сделала его темнее и при этом как бы худее. Вероятно, еще три-четыре дня - и у меня была бы уже борода. Лицо я намылил с некоторым трудом, потому что кисточки не было, зато бритва оказалась очень острой. Человек на полу теперь мне уже совсем не мешал, поскольку я погрузился в размышления - во время бритья мне всегда хорошо думалось - о своей нескладной судьбой.

Итак, что же со мной происходило?

Посещение командующего Кашебладе закончилось поручением мне некой миссии.

После осмотра помещений с коллекциями был арестован первый офицер-инструктор, затем исчез второй, оставив меня один на один с открытым сейфом, после чего туда пришел шпион, я убежал, случайно наткнулся на старичка в золотых очках, после его смерти имело место самоубийство следующего, уже третьего по счету офицера, затем визит в часовню с телом. Я вынудил аббата Орфини дать мне номер комнаты Эрмса, потом был Прандтль, мухи в чае, исчезновение инструкции, отчаяние, затем ошибочное ("Нет, - вмешался я в ход собственных рассуждений, - не будем делать заключения заранее"), не ошибочное, не просто так, пребывание в архиве, затем секретариат какого-то должностного лица, к которому меня пустили, сцена у адмирадира с разжалованиями и пощечинами и, наконец, второй разговор с Эрмсом. Вот, пожалуй, и все. Теперь от перечисления событий я перешел к людям, которые в них участвовали. Если я не хотел сразу же погрузиться со своим анализом в интерпретационную трясину, следовало исходить из чего-то абсолютно достоверного, из чего-то непреложного, в чем нельзя усомниться. Я выбрал в качестве такого фундамента смерть, и потому начал со старичка в золотых очках.

Мне сказали - сделал это капитан-самоубийца - что отравился он потому, что принял меня за какого-то другого. Я представился ему сотрудником Здания, но он думал, что я являюсь посланцем _т_е_х_, а на кодированные реплики не отвечаю должным образом потому, что прибыл покарать его за предательство. Правда, вообще-то он даже стариком не был. Слишком хорошо я запомнил черные волосы, которые во время агонии выползли у него из-под парика.

Однако капитан в разговоре называл его все время "стариком". Это "старик" не сходило у него с языка. Или капитан лгал?

Это было вполне вероятно, тем более, что он сам тут же вслед за этим застрелился - разве это внезапное самоубийство не ставило под сомнение достоверность его слов? Быть может, подумал я, имела место история, в какой-то мере сходная с развитием отношений между мной и Эрмсом? Капитан застрелился, поскольку боялся меня. Само по себе обнаружение незначительного по сути нарушения не могло склонить его к такому отчаянному шагу, следовательно, и он был агентом _т_е_х_. Старичок мысленно я по-прежнему называл его так, тем более, что с этой фальшивой старостью он последовал в гроб - тоже должен был быть их агентом. Ибо если бы он им не был и полагал, что я им являюсь, то, как лояльный сотрудник Здания, наверняка передал бы меня в руки властей. Однако он отправился. Смерти, свидетелем которой я был в обоих случаях, пожалуй, следовало верить. Потому я решил, что так оно на самом деле и есть. Итак, старичок и офицер были агентами _т_е_х_, первый, однако, незначительной фигурой, мелкой рыбешкой, а второй - уже хотя бы из-за занимаемого высокого положения начальника или заместителя начальника Отдела - фигурой очень важной. Приняв меня за суперревизора, направленного Штабом, он без колебаний пожертвовал честью старика, который во время нашего разговора и так уже был мертв, разоблачая его передо мной. Сокрытие же своей осведомленности относительно двойной роли умершего он пытался оправдать чрезмерной амбицией и служебным рвением. Увидев, что я его объяснения не принимаю - на самом деле я его просто не понимал, поскольку он изъяснялся шифром, - он застрелился.

Таким образом, этот объемлющий две смерти эпизод был понятен, но какова, однако, была в нем моя роль, отводившаяся лично мне, а не узурпированная мною для выхода из неожиданной ситуации? Это оставалось неясным.

"Двинемся дальше, - подумал я. - Быть может, анализ дальнейших событий что-нибудь прояснит".

Тем временем я закончил бритье. Было очень приятно освежиться холодной водой, смывая со щек засохшую пену. Я не особо обращал внимание на шум, производимый льющейся из крана водой. Результат, который я получил, был, быть может, весьма незначительным, но наполнил меня, однако, бодростью. "Не все в Здании абсолютно непонятно", - сказал я себе. "Кажется, мне удалось сложить часть рассыпанной мозаики". Вытирая лицо грубым полотенцем, я снова обратил внимание на лежавшего на полу человека, о котором почти забыл, поглощенный мыслями.

Я внимательно посмотрел на него. Он по-прежнему спал. У меня не было ни малейшего желания идти в секцию Поступлений или снова кружить по коридорам. Я уселся на край ванны с другого ее конца, оперся об облицованную кафелем стенку, поджал колени к подбородку и вернулся к своим размышлениям.

Эрмс, сердечный Эрмс. С ним дело обстояло хуже. Если бы я даже не подозревал его в двойной игре по отношению к Зданию, то и тогда я все равно не доверял бы ему.

При всей искренности, с которой он ко мне относился, он ни разу даже не заикнулся о моей миссии. Все, что он говорил, состояло из комплиментов, которых я не заслужил, и общих слов, которые ничего не значили.

Вняв моим просьбам, он передал мне, наконец, инструкцию, которую у меня выкрали у Прандтля. "Оставим пока в покое инструктора, - подумал я, гораздо важнее сейчас сама инструкция. Если Эрмс дал мне ее, зная, что я недолго буду радоваться обладанию ею, то сделал он это, пожалуй, затем, чтобы я мог в нее заглянуть".

А была ли вообще инструкция? Ведь она должна была быть составлена специально для меня, представлять план моих якобы столь важных и ответственных действий, содержать описание сущности миссии, но в таком случае ей и следовало выглядеть как мой дневник, как какая-то история о судьбе затерявшегося в Здании человека. Или так внешне выглядит, как меня пытались убедить, шифр?

Да, он вполне мог так выглядеть, если подходить к этому с точки зрения Прандтля, который продемонстрировал мне, что можно расшифровать даже трагедии Шекспира. А в самом ли деле можно? Ведь относительно этого я располагал лишь его заверениями.

Машина-дешифратор?.. Да ведь не было никакой машины, была лишь женская рука, которая через отверстие в стене подавала соответствующим образом приготовленные ленты.

Пожалуй, я увяз окончательно. Кислота скептицизма разъедала все. Следовало, наверное, отказаться от столь радикального подхода. Оставалась, правда, еще одна зацепка: это поведение Прандтля в дверях, словно он хотел мне что-то сказать, признаться мне в чем-то, и взял свои слова назад прежде, чем они слетели с кончика его языка. Выдох и выражение его глаз в ту минуту.

Нельзя пренебрегать этим непроизвольным актом, и не только из-за его выразительности, но и потому, что он должен был скрывать нечто больше, чем просто жалость: ведение о моей судьбе, о том, что ожидает меня в Здании. Прандтль был единственным человеком из всех, с кем я встречался, который почти переступил круг анонимного приказа, сославшись, впрочем, на его бремя. Что далее? Было ли так уж важно то, что Прандтль знал о роли, которая мне предназначается? И без этого его движения мне было известно, что меня вызвали в Здание, впустили, поручили миссию с какой-то определенной целью. "Вот так открытие!" - подумал я не без раздражения, слегка даже устыдившись такого псевдосенсационного результата напряженных размышлений.

Мои раздумья были прерваны шевелением спавшего, который, постанывая, перевернулся на другой бок, закрыл почти все лицо полой пиджака и снова замер, размеренно дыша.

Я смотрел на его сморщенный во сне лоб, на уголок кожи между темными, припорошенными сединой волосами на висках, и, постепенно переставая его видеть, возвращался к концепции, которая пришла мне в голову уже давно, но как давно - того я сказать не мог. Действительно ли все это было развивающимся все дальше и дальше, все более ширившимся испытанием?

При таком допущении становились объяснимыми и необходимыми многие в той или иной мере загадочные явления, а именно, постоянные задержки с вручением мне инструкции, ознакомления меня с миссией - с этим предпочитали не торопиться, желая, видимо, сначала всесторонне исследовать мое поведение в неожиданных противоречивых ситуациях. Это было одновременно и изучение индивидуальной стойкости (мне показалось, что совсем недавно я где-то слышал этот термин), и что-то типа разминки, закалки или тренировки перед собственно миссией. Естественно, делалось все, чтобы скрыть от меня сущность этого испытания, иначе бы я знал, что действую в искусственных, неопасных ситуациях, и в результате вся процедура потеряла бы смысл.

Однако ведь я догадался о фиктивности разворачивающихся вокруг меня событий. Означало ли это, что моя проницательность в этом отношении была незаурядной?

Я даже вздрогнул, скорчившись на краю ванны, подтянув повыше колени, ибо мне вдруг показалось, что я обнаружил в событиях их общую, чрезвычайную существенную черту.

А именно, за какие-то десять с небольшим часов, почти в самом начале моего пребывания в Здании, я наткнулся на действующих в нем агентов врага.
[1] [2] [3] [4]