42 (2)

*

В ноябре уже стал осязаемым некий занавес между Иерусалимом и Иерусалимом. Автобусы городских маршрутов ве еще продолжали возить отсюда тех, кто добирался туда, и привозить их обратно, все еще появлялись порой на наших улицах торговцы фруктами из окрестных арабских деревень со своими подносами, на которых лежали фиги, миндаль, плоды кактуса, называемые «сабра». Но уже некоторые евреи покинули арабские кварталы, перебравшись в западную часть города, да и кое-кто из арабских жителей западной части оставил свои дома и переехал в южные и восточные кварталы.

Только в мыслях своих мог я все еще шагать иногда на северо-восток по дороге, продолжающей улицу Сент Джордж, под изумленным взглядом широко раскрытых глаз другого Иерусалима. То был Иерусалим старых кипарисов — черных, а не зеленых, высоких каменных заборов, забранных решетками окошек, потемневших карнизов и стен, Иерусалим чужестранный, притихший, пристрастный и скрытный, Иерусалим эфиопский, мусульманский, оттоманский, город паломников и миссионеров, город крестоносцев и темплеров, город чужой и чуждый, отяжелевший от козней, город греческий, армянский, итальянский, англиканский, православный, коптский, католический, лютеранский, шотландский, суннитский, шиитский, суфийский, алавитский, город монастырей, город, залитый колокольным звоном и завыванием муэдзинов, город сосновых чащ и лабиринтов переулков — запретных для нас, враждебно глядящих на нас из своей темноты, город, внушающий страх и притягивающий всеми своими удивительными чарами, скрывающий тайну, таящий в себе несчастье… Словно темные призраки плывут там по улицам, в тени каменных стен тени монахов-паломников в черных рясах и черных капюшонах и женщин, закутанных в черные покрывала.

*

Все члены семейства аль-Силуани, как стало мне известно после Шестидневной войны, еще в пятидесятые годы или начале шестидесятых собрали свое богатое имущество и оставили Восточный Иерусалим, который являлся тогда частью Иордании. Кое-кто из них эмигрировал в Швейцарию и в Канаду, некоторые поселились в арабских эмиратах, немногие добрались до Лондона, а иные — до Латинской Америки.

А их попугаи? «Ху вил би май дестини, ху вил би май принс»?

А Айша? А ее охромевший брат? Где в мире звучит нынче ее рояль, если есть у нее рояль, если только не состарилась она и не увяла среди глинобитных хибарок, опаленных знойным ветром пустыни и занесенных пылью, в одном из лагерей беженцев, где сточные воды текут посреди узкой не мощеной улочки?

И кто же те счастливые евреи, что живут в доме, бывшем когда-то домом семьи Айши в квартале Тальбие, выстроенном из голубоватого и розового камня, с каменными арками?

*

Не из-за приближающейся войны, а в силу какой-то иной, не совсем ясной причины, но в те осенние дни 1947 года меня вдруг охватывала тревога. Я весь внутренне сжимался от щемящего душевного томления, сопровождаемого чувством стыда и неотвратимости наказания, которое должно настигнуть меня. Да еще от какой-то неясной боли, вызванной тоской, насыщенной виной и обидой, — тоской по лабиринтам того сада. По колодцу, прикрытому зеленой металлической плитой. По пятиугольному бассейну, выложенному голубоватой плиткой, с золотыми рыбками, взблескивающими на миг в солнечном луче и вновь исчезающими в зарослях лилий. По мягким подушкам с тончайшим, как кружево, замысловатым узором. По коврам с богатым орнаментом, по коврам, на одном из которых вытканы были райские птицы меж ветвей райского сада. По листьям клевера в оконных витражах: у каждого листа свой свет — красный, зеленый, золотистый, фиолетовый.

И еще по попугаю, голос которого напоминал хрипенье старого курильщика: «Ме ви, ме ви, шер мадемуазель»… И по его напарнице, обладательнице сопрано, которая отвечала ему голосом серебряных колокольчиков: «Тфадаль, силь ву пле, энджой».

Но разве я не побывал там однажды, в этом саду, прежде чем был с позором изгнан из него, разве не коснулся я наяву кончиками пальцев…

Бас. Бас, я-эйни, бас мен фадлак. Ускут. Довольно. Довольно, глаза мои. Пожалуйста, хватит. Тихо.

Ранним утром я, бывало, просыпался, ощутив аромат первого света, и видел в прорезях закрытых железных жалюзи ветви гранатового дерева, стоявшего в конце нашего двора. Там в тени этого гранатового дерева каждое утро невидимая птичка повторяла несколько раз подряд с абсолютной точностью и блистательным задором пять первых нот мелодии «К Элизе». Глупыш, болтун такой, глупыш, малыш шумливый…

Да ведь вместо того, чтобы подходить к ней как «новый тип еврея» к благородному арабскому народу, вместо того, чтобы подходить к ней, как лев ко льву, может быть, стоило подойти к ней просто как мальчик к девочке? Нет? 20 Дов Иосеф в журнале «Кирья неэмана», изд. «Шокен», Иерусалим и Тель-Авив, 1959.
[1] [2]