49
[1] [2] [3]Иногда она вдруг вставала, лихорадочно переодевалась, меняя домашнюю одежду на платье для выхода, обещала мне, что вернется через четверть часа, поправляла юбку, приводила в порядок волос, легко касаясь их и не глядя в зеркало, и, повесив на плечо свою простенькую сумку из соломки, торопливо выходила на улицу, будто боясь что-то пропустить. Если я просил, чтобы она взяла меня с собой, если я спрашивал, куда она идет, то мама обычно отвечала:
— Я должна побыть какое-то время наедине с собой. Побудь и ты с самим собой.
И вновь:
— Я вернусь через четверть часа.
Она всегда держала свое слово: возвращалась спустя короткое время, глаза ее лучились, щеки разрумянивались. Словно побывала она на морозе. Словно всю дорогу бежала. Словно во время прогулки случилось нечто головокружительное. Возвращалась она еще более красивой, чем уходила.
Однажды я вышел вслед за ней из дома, так, чтобы она меня не заметила. Я шел за ней, соблюдая дистанцию, прижимаясь к заборам и кустам, как научился у Шерлока Холмса и как показывали в фильмах про шпионов. Воздух вовсе не был таким уж холодным, и мама не бежала, а шла быстрым шагом, будто боялась опоздать. В конце улицы Цфания, она свернула направо, стала спускаться вниз. Каблучки ее белых туфель дробно стучали по асфальту. Она добралась до угла улицы Малахи, там она, мгновение поколебавшись, остановилась у почтового ящика. Маленький сыщик, идущий за нею следом, решил, что она выходит из дому, чтобы тайно отправлять письма, и я, этот самый сыщик, уже сгорал от любопытства, и меня била легкая дрожь. Но мама никаких писем не отправила. Секунду постояла она у почтового ящика, погруженная в свои мысли, а затем вдруг прижала руку ко лбу и двинулась в обратный путь. (И многие годы спустя все еще стоял там, окруженный бетонным забором, этот красный почтовый ящик с выбитыми на нем буквами GR — в честь Джорджа Пятого, короля Англии). Я же рванулся вглубь проходного двора, из которого можно было попасть в другой двор, и успел добежать до дома за минуту-другую до возвращения мамы: она слегка запыхалась, цвет ее щек был таким, словно она вернулась с заснеженных просторов, а в ее коричневых проницательных глазах сверкали искорки добродушия и приязни. В это мгновение мама была очень похожа на своего отца, на дедушку, которого все называли папа . Она обхватила мою голову, мягко прижала ее к своему животу и сказала мне примерно так:
— Из всех своих детей именно тебя я люблю сильнее других. Может, ты мне, в конце концов, скажешь, что есть в тебе такого, что я так сильно люблю именно тебя?
И еще:
— Особенно — твою наивность. Ни разу за всю свою жизнь не встречала я подобной наивности. Даже и после того, как проживешь ты долгую жизнь, многое испытаешь, эта наивность не отшелушится от тебя. Никогда. Ты всегда будешь наивным.
И еще:
— В мире есть такие женщины, которые готовы растерзать наивных, но есть и другие, и я среди них, любящие именно наивных, испытывающие внутреннюю потребность взять их под свое крыло, защитить их.
И еще:
— Я думаю, что когда ты вырастешь, то будешь эдаким восторженным щенком, шумливым болтунишкой вроде твоего отца. Но в то же время ты будешь человеком тихим, замкнутым, глубоким и полным, словно колодец в деревне, покинутой ее обитателями. Вроде меня. Можно быть одновременно и таким, и таким. Да. Я думаю, что это вполне возможно. Хочешь, чтобы мы поиграли, вместе придумывая историю? Ты главу и я главу? Хочешь, чтобы я начала? Однажды была такая деревня, которую покинули все ее обитатели. Даже кошки и собаки. Даже птицы оставили ее. Так и стояла эта деревня, молчаливая, заброшенная долгие-долгие годы. Дождь и ветер сорвали соломенные крыши с изб, от града и снега потрескались их стены, исчезли зеленые огороды, и лишь деревья и кусты все росли да цвели там, становились все более густыми, поскольку никто их не подрезал, не подстригал. Однажды осенним вечером пришел в эту деревню заблудившийся путник. Он робко постучался в дверь первой избушки, и тут… Ты хочешь продолжить с этого места?
*
Примерно в это время, зимой между сорок девятым и пятидесятым годом, за два года до ее смерти начались у нее приступы головной боли. Мама часто заболевала гриппом или ангиной, и даже, когда выздоравливала она от простуды, мигрень не отступала. Она переставила свое кресло поближе к окну и часами сидела, завернувшись в свой домашний голубой фланелевый халат, глядя на дождь. Открытая книга лежала у нее на коленях вверх обложкой, и она не читала, а постукивала пальцами по книге: час, два, бывало, просиживала она, выпрямившись в кресле, глядя на дождь или, быть может, на какую-нибудь вымокшую птицу, ни на секунду не переставая постукивать всеми десятью своими пальцами по обложке книги. Словно играла она на рояле, вновь и вновь повторяя один и тот же этюд.
Постепенно она вынуждена была сократить свои домашние хлопоты: у нее еще хватало сил поставить каждую вещь на свое место, собрать, привести в порядок, и, если надо, выбросить все до последнего клочка бумаги или какой-нибудь крошки. По-прежнему каждое утро она подметала мощенный плитками пол нашей маленькой квартирки, а раз в два-три дня протирала его мокрой тряпкой, макая ее в ведро с водой. Но уже не готовила сложных блюд, ограничиваясь простыми — вареная картошка, яичница, свежие овощи. А иногда суп, в котором плавали кусочки курицы. Или вареный рис с тунцом из консервной банки. Она почти никогда не жаловалась на приступы пронзительных головных болей, которые, случалось, длились без перерыва несколько дней. Это папа рассказал мне о маминой мигрени. Рассказал тихонько, когда мама отсутствовала: это была беседа озабоченных мужчин в два приглушенных голоса. Папа обнял меня за плечи и попросил, чтобы я пообещал ему: отныне и навсегда я буду говорить тихо, когда мама дома. Не буду вопить или просто шуметь. Особенно я должен пообещать, что ни в коем случае не стану стучать дверью, буду аккуратно открывать и закрывать окна и жалюзи. И буду очень осторожен — не стану ронять на пол жестяные коробки и крышки от кастрюль. А также не буду дома хлопать в ладоши.
Я пообещал и исполнил. Он назвал меня «разумным сыном», а несколько раз даже назвал меня «парень».
Мама улыбалась мне с любовью, но то была улыбка без улыбки. В ту зиму в уголках ее глаз прибавилось мелких морщин.
Гости стали приходить к нам реже. Лиленька, Лилия Калиш, она же учительница Леа Бар-Самха, написавшая две полезные книги о душе ребенка, приходила раз в несколько дней, усаживалась напротив мамы, и обе они беседовали по-русски или по-польски. Мне кажется, что говорили они о своем городе Ровно, о подругах и учителях, которых немцы расстреляли в лесу Сосенки. Время от времени возникало в их беседе имя Исахара Рейса, легендарного директора гимназии, в которого были влюблены все девочки — ученицы гимназии «Тарбут», всплывали имена других учителей — Буслик, Берковский, Фанка Зейдман, а также названия улиц и парков времен их детства.
Бабушка Шломит заходила иногда, осматривала «холодильник» — ящик со льдом, шкафчик с продуктами на кухне, лицо ее искажалось гримасой, а затем она какое-то время перешептывалась с папой в конце коридора, у двери, ведущей в совмещенный санузел.
Потом бабушка Шломит заглядывала в комнату, где отдыхала мама и спрашивала слащавым голосом:
— Тебе что-нибудь нужно, моя дорогая?
— Нет, спасибо.
— Так почему бы тебе не прилечь?
— Мне так хорошо. Спасибо.
— Не холодновато ли здесь? Не зажечь ли мне для тебя обогреватель?
— Нет, спасибо. Не холодно. Спасибо.