Часть вторая (1)

Часть вторая

Когда долго говорят о Мессии, приходит его осел…

16

Ночью опять стреляли, весело рассыпал сухие орешки пулемет, ухали взрывы, чернильная мгла Самарийских холмов обживалась звуками учебной войны.

Она не то что привыкла к таким ночам (впрочем, и привыкла, конечно, как привыкла к вагончику на сваях, к желтым валунам у порога, к дороге через хищные арабские села в машине с задраенными окнами) — просто уже не колотилось сердце со сна и рубашка не пропитывалась мгновенной испариной ночного страха.

Но — это стало уже привычкой — спросонок прихватив свою подушку, она перекочевала к мужу, забилась ему под руку, вжалась в него, свернулась под боком, как креветка.

— Ну? — буркнул он, покорно подвигаясь и плотно обнимая ее обеими руками, как, бывает, обхватываешь своего, уже великоватого ребенка, некстати заснувшего в автобусе.

— Опять война… — шепнула она.

Он придвинул ее к себе покрепче, разгреб — как щенок носом — волосы, прошелся губами по теплой шее и сказал, просыпаясь:

— Зяма, вы мне нравитесь… Вы неброская женщина, но…

Как обычно, в этот момент из соседней комнаты, где спала Мелочь, на их шепот прибежал Кондрат, вспрыгнул на постель между ними и стал Зяму отбивать. Все-таки он был страшным ревнивцем.

— В конце концов, — сказал муж, — кто здесь мужчина — я или он?

Как обычно, Кондрата с извинениями — старик, не обижайся, — пришлось выпроводить за дверь, где он минуты три еще скребся и угрожал… И когда наконец они оба уже совсем проснулись…

Зазвонил телефон.

Зямин муж зарычал и откинулся на подушку.

— Можно я его убью? — спросил он. Конечно это был Рон Кац.

— Что, не спится? — бодро заговорил он. — А мне в голову сейчас пришла дивная тема: «Евреи — кто они, откуда и зачем?»

— В каком смысле — зачем? — спросила Зяма, садясь на постели и судорожно просовывая руки в рукава рубашки, которую муж успел с нее стянуть.

— Я чувствую, вы не в форме, — приветливо заметил Рон. — Я предлагаю вам серию статей, уникальное разыскание.

— А чего там разыскивать? — невежливо спросила Зяма. — Уже разыскали и записали.

— Это вы Тору имеете в виду? — саркастическим тоном спросил Рон. — Эту сомнительную компиляцию? («Сомнительную компиляцию» Рон знал, разумеется, наизусть.) А вы знаете — кто вообще ее писал? Я берусь неопровержимо доказать: писцы фараона Рамзеса Второго.

— Кто-кто? — нервно зевая, спросила она.

— …и те, кого сегодня называют евреями, скорее всего вовсе не евреи.

— А кто мы?

— Ацтеки.

— Понятно, — сказала она. — А евреи куда девались?

— О! Вот об этом и статья.

Зяма подумала, что скоро традиционный знак вопроса придется ставить не только на первой полосе газеты «Полдень», но и на лбах двух ее незадачливых редакторов.

— Ну хорошо… — вдруг сказал Рон Кац. — Я понимаю, мне трудно противостоять вашей гражданской и национальной трусости… Я могу предложить другую и весьма актуальную тему. Сейчас в Израиле с визитом находится кардинал Франции Жан-Мари Люстижье. Его пригласили участвовать в симпозиуме Иерусалимского университета «Молчание Господа Бога». Почему бы нам не поставить ему хорошую клизму?

— Кардиналу? — изумилась Зяма. — Но за что?

— За то, что он — урожденный Аарон Лустигер, мать которого погибла в Освенциме в то время, когда он скрывался в католической школе, где и крестился. За то, что он — один из самых серьезных претендентов на папскую тиару, за то, что эта сука посмела припереться в Яд ва-Шем и войти в Зал Имен без головного убора.

— А вам-то что, вы же ацтек! — вставила Зяма злопамятно.

Рон молча засопел. Он обиделся.

— К тому же вы представляете наше с Витей непрочное положение. Штыкерголд и так каждый месяц грозится нас уволить. А тут еще вы с вашим кардиналом.

— Штыкерголд был и остается агентом КГБ! — встрепенулся Рон. — Я готов представить доказательства и написать статью!

— Напишите по мне некролог, — сухо посоветовала Зяма. — Кстати, о доказательствах. Вы читали в последнем номере «Региона» — какую отбивную сделал из вашей теории о еврейских киргизах Мишка Цукес?

— Кто-кто? — с презрительным напором переспросил Рон. — Кто сей господин?

— Рон, — сказала Зяма примирительно, — не придуривайтесь.

— Нет, вы понимаете, что может из себя представлять человек по имени Мишка Цу… Цу… Тухес? Да он первым делом должен бежать и менять это имечко на Евгений Онегин или Станиславский… Не понимаю — о чем вообще можно сметь писать, называясь Мишкой Цукесом!

Они помолчали.

— Ну хорошо… — наконец проговорил Рон Кац оскорбленным тоном. — Евреев вы разоблачать боитесь, Штыкерголда отдать в руки Шабаку — трусите… Так дайте хотя бы поставить клизму кардиналу!

— Ставьте, — вздохнув, сказала Зяма и повесила трубку.

Ее муж так и не дождался конца телефонной беседы, заснул с обиженным выражением на лице.

Она взглянула на часы: спать уже было поздно. В четыре тридцать за ней заедет Хаим, он всегда старается выезжать улочками Рамаллы как можно раньше, до первой молитвы в мечетях.

Зяма поднялась и, стараясь двигаться бесшумно, сварила себе кофе, погладила юбку и, уже стоя под душем, услышала звонок телефона. Она выскочила из ванной и схватила трубку:

— Хаим?

— Майн кинд, — сказал он тихо, тоже, очевидно, боясь разбудить домашних. — С Божьей помощью, выезжаем.

— Да-да, — почти шепотом, торопливо проговорила она. — Я готова.

— Через десять минут, где обычно, — сказал он. Вот человек-будильник! В который раз он не дает ей выпить кофе…

Уже одетая, с сумкой через плечо, она наклонилась над мужем и тихонько потрепала его за ухо. Сие означало — закрой за мной дверь. Тот, бормоча что-то о невозможности выспаться после дежурства, о кошмарных женщинах, живущих ночной жизнью со своими идиотами-авторами, о паршивке-дочери, не желающей есть его стряпню в то время, как маму черт-те где носит, — поплелся за ней, спустился с нею вместе по лесенке, напоследок уткнулся лицом в ее утреннюю, уже отчужденную от него, опрысканную какой-то нежной французской чепухой шею…

Она рывком отстранилась, чтобы он не почувствовал дрожь ее дорожного подлого страха, но он почувствовал, он всегда очень остро ощущал ее недомогания, боли, усталость…
[1] [2] [3] [4]