О ДРУГЕ (1)

— Понима-а-а-ю, у самого невпроворот... Ах ты, Боже ты мой, — с шумом выдыхает он. С лица Андрея Алексеевича словно сбегает выражение шутки, секунду-другую спокойно смотрит на меня... Вижу — не видит, весь в себе... Еще постоял, решая что-то, потом, прервав немой диалог с самим собой, вроде очнувшись, говорит:

— Ну, так я уехал, прощай!

— Прощай, брат!

Спектакль окончен. Тяжесть сброшена. Свободно, легко, но и до ненужности пусто... В подобные минуты иногда задумываешься, а стоит ли все это?.. Не в те же ли вопросы немногим раньше уходил и Андрей Алексеевич? Хочется сказать: люблю эти минуты послеспектакльного освобождения... но это было бы неправдой. Эти минуты, как темный, завораживающе-вероломный омут, тянут в себя, вроде даря самозабвенное отключение от неизбежной накипи окончившегося дня, но порою вдруг выворачивает в такие безответные глубины тупика, что вспоминая «посещения» эти, еще задолго до окончания спектакля кричишь:

— Андрушкин! Сегодня я с тобой еду. Подожди, пожалуйста, не злись — я быстро!

Художественный театр выезжал на очередные гастроли в Среднюю Азию в летнее время! Не сведущим в нашей работе фраза «летнее время» может показаться обычной, ничего не значащей, ее просто могут не отметить сознанием. Однако климатические перепады со средней полосы России и тоже на Среднюю, но Азию, — давление, жара, не всегда легко переносимая местными жителями, иная влажность воздуха — все это дополнительная нагрузка на сердце (а работа актера подразумевает именно четкое, послушное поведение-жизнь нашего сердца). «Территориальные и климатические эксперименты» гастролей могут обернуться стрессовой реакцией. Спрашиваю, много ли у него спектаклей за месяц работы в Средней Азии.

— Да... восемнадцать... тяжело...

При обычных условиях, с нормой двенадцать спектаклей, и то не совсем соображаешь, как распределить себя. А тут — восемнадцать, в горах, воздух расплавлен, все живое пережидает ту полосу года, как говорят, «в тени», — трудно невероятно.

— Просил подменить хотя бы спектакля на три-четыре — говорят, некем, — сожалеет Андрей Алексеевич. Но ни раздражения, ни обиды — говорит по-доброму, спокойно.

Вообще он был легким человеком, с ним было просто даже тогда, когда обстоятельства не сулили этой простоты...

Где-то на третьем году нашей совместной работы во МХАТе он вдруг, без всяких недомолвок, психологических пристроек, чисто и честно признался, что не ожидал встретить во мне человека, а уж тем более товарища.

— Я говорю Ирине: «Вот, странно... как ты думаешь, с кем я больше всего сошелся во МХАТе?» — «Ну, не знаю, — отвечает, — судя по тому, кто тебя не только взял в театр, но и сразу дал работу — с Ефремовым, наверное?» — «Это все так... но это в работе. А вот по-человечески?.. поразительно... со Смоктуновским!»

Далее следовало несколько определений того, что он так неожиданно удачно открыл во мне. Определений не то чтобы там в каких-то повышенных, превосходных степенях, нет, — простая оценка того, чем или все-таки лучше сказать «кем» собственно я и являюсь. И тем не менее слышать о себе самом эти высказанные серьезно, даже с некоторым оттенком удивления, признания того, что ты, оказывается, никакой не укушенный, не прокаженный и уж совсем не гадина и не подонок, — согласитесь, даже от друга несколько неуютно. (Он, наверное, был отвлечен дорогой, мы ехали в машине, он сидел за рулем, подвозил меня к дому). Природа так славно зародившегося доброго отношения ко мне, помню, не очень обрадовала меня и, подарив всколыхнувшееся, недобро заворочавшееся чувство обычной человеческой обиды, я спросил:

— Андрей, погоди... почему, собственно, я должен был бы быть каким-то там недоноском, одноклеточным и негодяем... не понимаю?

— Ну, как... ты же знаешь, что о тебе такое идет... что подчас и не выговорить...

— Да?..

— Можно подумать, что ты в первый раз слышишь или не догадывался...
[1] [2] [3] [4]