Михайлович. Ненавижу войну (9)

Совершенно багровый старшой, сопя, низвергался на него и должен был смести, раздавить его своей массой, но, извернувшись, он с ходу схватил лежащий на снегу черный автомат и резко мотнул им у самого носа немолодого краснолицего немца. Тот, чуть не завалившись, отпрянул в сторону еще, выше воздев руки; округленными, как у совы, глазами он, казалось, говорил: "Да я и сам не знаю, откуда он здесь взялся!" Однако, молниеносно сообразив, что все может и окончиться этой вот угрозой, с доброжелательной готовностью задергал головой, дескать: "Понял, повторять не надо!" Другой еще сидел со спущенными штанами и, диковато исказясь в подобии улыбки, подстать своему приятелю по утреннему туалету, как дятел, долбил башкой, разведенными в стороны руками показывая, что у него вообще ничего нет, кроме скомканного клочка бумаги. Смех и грех... К сожалению, эта смехотворная интермедия была недолгой и вскоре оборвалась.

Сегодня лес казался страшно далеким... Слева, за спиной, неприятно привлекло внимание скопище едва ли не черных шинелей. Чем была озабочена эта темная масса, что делала - осталось неясным. Впереди не видно было никого. Перед нами - открытое поле, полное свежего воздуха и простора. Пригнувшись, как огромный загнанный кабан, жадно поглощая расстояние, старшой быстро уходил вперед, моментами просто растворяясь в пожухлых кустах, росших вдоль межи. Как если бы почувствовав мой взгляд, он оглянулся и зло мотнул рукой в сторону: "За мной-то не увязывайся, идиот - бери шире!", во всяком случае я понял так... дальше все пошло не так складно, как началось. Не успел я еще "взять шире", как за спиной слева, вроде досадуя, что мы уходим, нагло, громко вдогонку заколотил пулемет. Нырнул в борозду перевести дыхание и попытаться сообразить что к чему, и... - невероятно!!! - кого-то разрывало от смеха. Высунувшись из укрытия, увидел, что весь огромный провал черных шинелей, развернувшись по фронту, был необыкновенно возбужден: кто-то нарочито прощально махал рукой, как на вокзале отъезжающим, кто-то откровенно аплодировал, заходясь в коликах смеха, кто указывал тому, кто не смог пока углядеть нас, в общем, суматохи мы наделали порядком, успех был полнейшим, вплоть до криков "браво". Меня вдруг поразила мысль: "Почему это мрачное скопище шинелей у насыпи выглядит в нормальную человеческую величину? Они же должны быть крошечными, причудливо лилипутскими, с трафаретно-четкими контурами, как те наивные коняги в хрустальной чистоте утреннего воздуха... или иллюзия, напомнившая игры детства, могла появляться лишь в минуту созерцания чьей-то чужой, посторонней опасности? Значит, сейчас кто-то неправильно ведет себя - они или я; они маленькими должны быть, необъемными и только казаться близко, а на самом-то деле должны быть далеко!"

...Свист, лязг, вой рикошета пуль оборвал ход этих размышлений. То место в насыпи, где перебегали - кипело: пыль, щепы, пар, камни фонтаном летели, расползаясь уродливым черным пятном. И опять все стихло, оборвалось... со стороны леса долетело поблекшее эхо пулеметной настойчивости и в малых паузах его опять четко донеслись... смех, восторженные крики, улюлюканье. Обалдев от непонимания - что же тут смешного? - вскочил и ринулся дальше, но тот же самый пулемет, развернувшись, должно быть, дал ясно понять, что веселье будет продолжено, правда, с одной лишь стороны. Нервная рябь разрывов разбросанно вспорола белизну снега, подтвердив серьезность намерений и высокий класс умельцев, решивших, должно быть, что по быстро уходящей мишени куда сподручней будет калибр покрупнее. Хохот и восторги трибун не унимались. Впереди темнел бурый бок борозды и, перемахнув глубину ее с ходу, прорванным мешком валюсь на ее гребень. Уже падая, остро хлестнула досада: "Нехорошо лечу... вывернуться бы". Но ни ловкости, ни времени справиться с собой и инерцией не хватило... Ожог в плече... истошный вопль (так в голод ночью волки воют). Едва не синхронно с моим воплем по трибуне полыхнул многоголосый восторженный стон отчаяния, преувеличенного сострадания, и хохот с подбадривающими выкриками завершил мое сольное выступление.

В перехваченном от боли дыхании коряво, медленно сползаю вниз. Видя, должно быть, что меня корежит неспроста, и, приняв эти мои конвульсии за удачное попадание, пулеметный расчет перенес свое внимание по вперед ушедшим. Странно, но возмущало не то, что стреляли - это вроде так оно и должно было быть, а то, что смеялись, и хотелось кричать, ответить на эти их неуместные насмешки, но положение все еще оставалось "на грани", боль вывихнутого плеча заслонила собою те недавние и в общем-то скудные школьные знания немецкого и, кроме как "Анна унд Марта фарен нах Анапа", в воспаленную голову ничего не приходило. Кричать же "гутен морген" - фраза, которая все время почему-то услужливо напрашивалась - совсем уж было ни к чему. Мог, конечно, орать, тогда уже очень распространенное "Гитлер капут!", но, честно говоря, боялся. Знал, что все они сами ждут этот "капут" не меньше моего и с досады, что его все нет и нет, а я своим кличем только растравляю их желание, они уж точно прикончат меня, чтоб был пока хотя бы этот "капут".

Долго полз к лесу какой-то канавой и снизу немного, но все же просматривал поле, изрытое бурой оспой кочек, однако - где наши, что с ними - ни узнать, ни увидеть не смог. Я, должно быть, пропустил где-то большой отрезок времени и теперь не в силах был догнать их, или они бежали быстрее меня... Да и тот азарт, та "развеселая" непринужденность, с которыми те шутники за пулеметом пытались настигнуть нас, с каждой минутой затухали. Да в общем-то смешного действительно было не так чтобы уж очень, и ребята довольно быстро это осознали. Не исключено также, что те двое, повстречавшиеся нам, поспешили убедить их, что ничего дурного, в общем-то, мы и не хотели. И из борозды в борозду, между кочек и опять в борозду, а теперь на дно этой глубокой канавы и опять на кочку... Почему?

Люди жестоки порой, почему нужно обязательно догнать, добить, уничтожить, что заставляет их быть такими?

Вскоре на опушке я нашел невредимыми своих четырех товарищей, ожидавших меня. И лес, доселе безразлично наблюдавший за нашим поединком, растворил наконец нас в своей серой, тихо шепчущей свою историю толще. За спиной над деревней все еще висел туман, но был так ослепительно ярко просвечиваем всходящим солнцем, что, казалось, вот-вот вспыхнет.

Над полотном виднелись две-три крыши, и черным обелиском устремившись в полыхающее над ним белое неистовство, четко вырисовывался шпиль костела, и ничто не говорило о страшной картине того двора. Они остались там.
[1] [2] [3]