(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (18)

- Ну вот, я доставил вас к вашим родственникам, - сказал господин с бритым подбородком. - Я из "Джуйш шелтер" ["Джуйш шелтер" - организация, обслуживающая вновь прибывших иммигрантов-евреев], - пояснил он, обращаясь к Малке. - А теперь я пойду - надо и других отвести к их землякам. Гуд бай, миссис.

Малка засыпала гостя вопросами:

- Что у вас слышно? Как там тетя Гнеся? Как детишки, дай им бог здоровья? Барнет хотел вас встретить на Викториастейшн, - трещала она без умолку, не давая гостю слово вставить. - Но его, видно, не отпустили в рабочее время, чтоб им пропасть, проклятым эксплуататорам... Положим, сверхурочно он сегодня работать не будет, хоть бы там не знаю что... Сейчас он уже должен вернуться, - она бросила взгляд на часы и вдруг, спохватившись, воскликнула: - Да что это я, человек с дороги, устал, проголодался, а я тут разболталась... Может, выпьете стакан чаю? Закусите? Нет? Ну тогда хоть умойтесь с дороги...

В комнате пахло мокрым бельем, непроветренной детской постелью, мышами, но Хаиму казалось, что он попал в рай.

Несколько часов подряд бродил он по городу вместе с большой группой других иммигрантов, которых работник "Джуйш шелтер" должен был развести по родичам и землякам. Шли от дома к дому, ждали, пока провожатый вводил очередного подопечного в квартиру и сдавал "с рук на руки" хозяевам, потом отправлялись дальше.... Хаим тащился по улицам и переулкам Ист-Энда, и ему казалось, что они идут вечно. Он не мог разобрать, день теперь или ночь: все вокруг застилал мутный грязно-желтый туман, от которого трудно было дышать. Провожатый назвал его "фоп, что ли... На улицах горели большие газовые фонари, но их свет не достигал земли, пропадая в густом тумане.

В двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Слышались только звонки трамваев, которые медленно ползли по рельсам, топот лошадиных копыт и гудки омнибусов. На перекрестках пылали жаровни, у которых грелась бездомная беднота.

Чем дольше Хаим шел, тем сильнее им овладевала усталость. Тревожные мысли о будущем, беспокойство, которое он испытывал все время, пока ехал сюда, отступили назад, заглушенные смутным страхом перед окружавшим его настоящим. Жутким казался ему этот мрак, весь этот странпый мир, где день похож на исчь, где все не такое, как дома, чужое, пугающее... Постепенно и это чувство исчезло. В голове стоял туман, такой же густой, как на улице. Одна только мысль шевелилась в его мозгу: как бы не отстать от компании, не потерять провожатого. Один, в этой непроглядной тьме, он пропадет... Он страшно устал, тело ныло, как после долгой тяжелой работы. Хотелось поскорее добраться до места и лечь, лечь... Думать он будет потом, когда отдохнет.

После мрака и пронизывающей сырости улицы на него здесь пахнуло теплом и уютом родного дома.

- Ух, все косточки оттаяли... Хорошо!

Вскоре вернулся с работы Барнет, по-старому - Берл.

Он тепло расцеловался с Хаимом и просил извинить, что не встретил его на вокзале.

- Как же, отпустят они в рабочее время, жди!

Попозже, к вечеру, стали собираться земляки. Некоторым Хаим привез подарки от родных: кому пару теплых носков домашней вязки, которых "т а м ни за какие деньги не достанешь", кому кулек домашнего печенья, которое "так и тает во рту", кому семейную фотографию: жена, дети, а посередине старушка мать.

Гости по-домашнему скинули пиджаки и остались в рубашках: кто в крахмальной, кто в мягкой, фланелевой.

Маленькая комнатка наполнилась табачным дымом, на столе запенились кружки с пивом, и потекла беседа, неторопливая, задушевная, от которой люди становятся добрее, приветливее и ближе друг другу, - беседа об отчем доме. Гости спрашивали, что слышно у родных и у чужих, изменилось ли что-нибудь с тех пор, как они уехали, вспоминали старые забавные истории и с превосходством людей европейского мира подсмеивались над отсталым местечком; подсмеивались, - но даже в этой насмешке над нелепыми местечковыми нравами и обычаями чувствовалась невысказанная тоска по родной земле, по родному воздуху.

Хаиму было сейчас необыкновенно хорошо. Он чувствовал себя центром этого маленького общества. Настоящий праздник ..

- О господи! Что может быть милее родного края, родного дома. . вздохнул Хаим.

И, словно желая оправдаться в том, почему он этот всеми горячо любимый дом оставил, Хаим начал рассказывать, что привело его в Англию.

Да разве думал он когда-нибудь отправляться в чужие края? Никогда в жизни! Его правило: дал бог день- даст и пищу. Скажете - не так? Был у него собственный домик, плохонький, но все-таки свой, денег за квартиру платить не надо. И огородик при доме...

- Чего мне не хватало? Богатства? Я за богатством ке гнался. Хлеб и похлебка есть - и слава богу. Бывает, конечно, и лучше, так ведь лучшему, говорят, нет предела. А она, моя Гнеся, насела на меня: поезжай да поезжай! Тот поехал, да этот поехал. Люди там счастье свое нашли...

- Счастье! - перебила его Малка. - Скажите пожалуйста, счастье! Благодарим бога, когда есть кусок хлеба.

- Ну, а если и правда счастье, так надо ехать за ним в Англию? - развел Хаим руками. - Захочет господь помочь человеку, он поможет ему без Лондонов и без Америк.

- Питает бог и человека и червя... - набожно подсказала Малка со вздохом.

- Вот это самое я ей и толковал, а она мне в ответ:

я тоже знаю, что господь - наш отец, а все же на чудеса лучше не надеяться. Слыхали? На чудеса я надеюсь! Кто говорит о чудесах? Просто: не может ведь бог не помочь, если ты положишься на него во всем... Скажете не так?

Гости покуривают, пускают колечками дым и одобрительно кивают головами. Им сейчас так хорошо, так тепло и уютно, что они готовы согласиться с чем угодно.

Хаим степенно, маленькими глоточками, отпивает из кружки пиво, утирается и раздумчиво продолжает:

- Я ей как говорил: возьми, говорю, к примеру, голубей. Погляди, сколько их каждое утро слетается к нашему крыльцу. Почему? А потому, что они надеются на Хаима: может, он им кинет горстку пшена или хлебных крошек или Гнеся выставит плошку со вчерашней кашей. Так как же? Голубь, выходит, на человека не боится понадеяться, а ты не надеешься, что бог тебя пропитает? Неужто, спрашиваю, отец наш небесный не сделает для человека того, что я делаю для голубя, - не даст куска хлеба?

Мужчины перемигиваются с усмешкой: мол, что ты скажешь про Хаима? Философ...

- Я бы ее и не слушал: что женщину слушать, пусть себе говорит. Жизнь прижала, да так, что дальше некуда.

Народа в местечке не стало! Кто уехал в Америку, кго сюда, в Англию. Не на кого стало работать. Хоть бы ты сказал, рубль в неделю, и того не выколотишь. Какой дурак станет перед отъездом заказывать новую мебель или даже старую чинить? Тут уж она, это я про Гнесю мою говорю, взялась за меня крепко: поезжай да поезжай, а не то мы еще, не дай бог, с голоду помрем! Посмотри на детей, на кого они похожи... Я и подумал: а что, если она праваРСколько можно сидеть без работы? Так, не дай бог, и правда пойдешь с сумой... Главное - дети. Шутка ли сказать - дети!

Оно конечно, всевышний нас не оставит, да только.., э-э...

как это говорится? Пока солнце взойдет... Ну что же. Заложил я свой домишко, Иче-ростовщик дал мне под него сто рублей - и вот я здесь! А что теперь со мной будет - одному богу известно...

Хаим как-то сразу потускнел. Он поник головой, сгорбился. Весь его вид говорил о крайней неуверенности и беспомощности.

- Левермай [Искаженное neveг mind (англ.) - здесь: не тужи.], Хаим, не пропадешь! Устроишься и ты не хуже других! - бодро крикнул ему Барнет.

- Да что он - калека?

- Потомственный мебельщик.

- Мало сказать мебельщик - краснодеревец! Помните, как он отделал кивот для большой синагоги? С резными столбиками, со львами! Весь город ходил смотреть!

- Золотые руки! - хором откликнулись присутствующие, на все лады расхваливая мастерство Хаима в столярном деле.

- Левермай, не пожалеешь, что приехал!

- Подумаешь что он там оставил... Николаевскую Россию! Есть о чем горевать.

- Николай Николаем, а Россия остается Россией, - не согласился Барнет. - Что ни говори - родина. Этого из сердца не выкинешь.

- А кем ты там был, в зтой твоей России? - с горечью спросил один из гостей. - Я пять лет отслужил Николаю, а потом вот пришлось искать счастья на чужбине. Во всей России для Менделя Райциса места не нашлось. Загнали три миллиона евреев в черту оседлости, и пусть себе там задыхаются.

- А погромы? - напомнил кто-то.

- Николай не вечен, - стоял на своем Барнет. - Скинут когда-нибудь Николая, и тогда лучшей страны, чем Россия, на свете не найдешь... Помяните мое слово.

- Это он на митингах социалистов наслушался, - желчно заметил Райцис. Ну, ну, блажен, кто верует.

- Да что это вы пустились в политику? - вмешалась Малка. - Лучше подумайте, как бы поскорее найти для дяди Хаима работу.

- Левермай, Хаим, - живо откликнулся Барнет. - Только не вешать головы, слышишь, Хаим? Пока что ты наш гость, а потом подыщем тебе и работу. Мы да чтоб не нашли! Все будет олл раит, Хаим! Будешь и ты жить, как добрые люди живут, станешь заправским англичанином, и никаких коврижек, как говорят у нас в России!

Он произнес свою маленькую речь и огляделся с победоносным видом: вот, мол, я каков!

- Оф коре, оф коре [Конечно, конечно (англ.)], - дружно поддержали его остальные. - Все будет олл райт. Положим, с работой теперь слэка, но что-нибудь да найдется. Все будет олл раит, Хаим.

Хаим едва понимал этот странный язык. Но он видел, что все эти люди, которых он знал в родном городке, хотя и говорят на каком-то новом еврейском языке и называют друг друга новыми именами, по-прежнему остались добрыми друзьями и готовы помочь ему всем, что в их силах.

У него отлегло от сердца. Он подумал, что, пожалуй, не так уж глупо поступил, послушавшись Гнесю. Вот же все они, как он видит, неплохо одеты и выглядят куда лучше, чем там, дома... А бог - он повсюду есть. Захочет помочь, так и здесь поможет.
[1] [2] [3] [4]