(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (19)

- Я сегодня работаю...

И запальчиво добавил:

- Не дожить им до этого! Не пойду сегодня на работу.

Но сознание нашептывало ему другое: "Все равно, и так уж..."

И губы механически прошептали: "Все равно..."

Хаим вышел из дому, сам еще толком не зная, куда понесут его ноги, в синагогу или на фабрику...

С первым сигналом фабричной сирены он стоял за своим станком и строгал.

8

С тех пор как Хаим начал работать на фабрике, он совсем переменился. На лице его никогда не видно улыбки, никто от него доброго слова не слышит, он озлоблен, обижен на весь свет и часто срывает свою злость на ни в чем не повинной Гнесе.

- Почему ты вечно всем недоволен? Кажется, уже и работаешь, слава богу, чего брюзжать? - допытывается Гнеся. Она не может понять, что случилось с ее мужем.

- Работаю... велика радость, - ворчит Хаим в ответ.

- Не гневи бога, Хаим. Все, кажется, лучше работать на порядочной фабрике, чем, как прежде, по двенадцать часов мучиться в потогонной мастерской.

Хаим вскакивает, как будто его ударили хлыстом.

- Не напоминай ты мне о фабрике! Будь она проклята!

Лучше бы я ее не знал, для всех нас было бы лучше!

И он с такой злобой осыпает фабрику ругательствами и проклятиями, так неистовствует, что Гнеся уже сама не рада. Зачем было заводить с ним этот разговор. Бесноватый какой-то, лучше его не трогать.

Не хозяина ругает и клянет Хаим, не фабриканта, а фабрику. Черт бы ее побрал вместе с машинами, с приводными ремнями и колесами, с ее грохотом, гудком, со всеми ее порядками! Паук, огромный, чудовищный паук, который поймал в свою паутину тысячи мух и сосет их кровь. Все из него высосала: веселость, добродушие, отняла у него покой, даже субботы лишила, ничего не оставила.

К хозяину Хаим зла не питает. Наоборот, к богачам он относится с уважением. Когда в цехе показывается один из директоров фабрики, Хаим ест его глазами, в тайной надежде, что этот важный, гладко выбритый господин остановится, проходя мимо, и скажет ему несколько слов. Или хоть посмотрит, как он работает. Хаиму кажется, что это улучшит его положение на фабрике, как-то выделит среди других. Но директору некогда, и он проходит по цеху, никого не замечая. Один только раз, осматривая новую циркульную пилу, у которой работал Хаим, он скользнул по нему взглядом, словно это был рычаг машины, и пошел дальше.

Хаим не обиделся. Что, в самом деле, фабриканту-миллионеру до какого-то рабочего. Поставили тебя к станку - знай свое дело, стой и пили.

Другие рабочие еще куражатся: толкуют о забастовках, хотят воевать с хозяином. Иные даже уверяют, будто настанет время, когда все фабрики перейдут к рабочим. Но он, Хаим, отлично понимает, что все это пустые слова. Где уж там воевать с хозяевами, когда старший по цеху, обыкновенный мастер, волен делать с тобой все, что ему вздумается.

Не понравился ему рабочий, он в два счета выгоняет его на улицу, и никто даже пикнуть не смеет.

- Словом, веселая жизнь. В петле висеть и то веселей, - так обычно заканчивает Хаим свои жалобы на фабрику.

- Ой, грешишь, Хаим, ой грешишь! - не выдержав, укоряет его Гнеся. Люди благодарят бога, когда у них хоть такая работа есть.

- Люди, люди! Что ты меня равняешь с людьми, - огрызается Хаим. - Людям все равно: есть суббота, нет субботы, есть к ним уважение, нет уважения, а я так не могу. Для меня это хуже смерти.

- И все-таки нечего отчаиваться. Не последний день на свете живем. Бог даст, подрастут дети, кончат школу, начнут зарабатывать, - тогда хоть и вовсе бросай работу.

Хаим безнадежно машет рукой:

- Дети! Когда еще это будет... Школа! Шкода это, а не школа. Порядки тоже, будь они неладны. Держат парня в школе до пятнадцати лет. Так, видишь ли, заведено у Джона Буля, и попробуй поговори с ним. Он, что ли, кормит моих детей? И хоть бы они стали людьми в этой школе - где там! Бездельники, шалопаи, уличные сорванцы... Все молитвы забыли...

- Ничего, бог даст, все уладится, - утешает его Гнеся. - Вспомни, сколько раз ты сам говорил: положись на бога, и бог тебе поможет.

- Что ж ты не попросишь у него на уголь? На квартиру? Пусть он даст тебе на расходы! Дура, и она туда же с богом лезет, - говорит Хаим, чтобы позлить Гнесю.

- Замолчи, не то вот как запущу тебе в голову чем попало! - кричит она вне себя. - Старый дурак, сам не знает, что мелет...

Но Хаим уже закусил удила и, назло жене, начинает нести такое, что у той волосы дыбом становятся.

- Да что с тобой, опомнись, чего ты на стену лезешь? - пытается угомонить его Гнеся.

Но Хаиму сейчас уже не важно, злится Гнеся или нет, ему просто надо облегчить душу.

Облегчения эти вспышки не приносят. После приступов "бешенства", как это называет Гнеся, он чувствует себя виноватым перед женой, да и боится, что бог накажет его за кощунственные речи.

Ночью, когда Гнеся и дети уже давно спят, он встает и изливает в молитве наболевшее сердце.

"Господи, сделай, чтобы я снова стал таким, как прежде... Укрепи мою веру в тебя..." - просит он бога своими словами, после того как кончает положенную молитву.

После ночных покаяний Хаиму становится легче, у него словно камень свалился с души. Но проходит немного времени - и снова его охватывает отчаяние.

9

Размышляя о своей горькой участи, Хаим всегда сравнивает ее со счастливой судьбой Зелика-Быка.

Зелик-Бык приехал в Лондон лет за десять до Хаима.

У себя на родине он был подручным у балагулы - гужевого извозчика. Когда дела стали плохи, хозяин продал свою упряжку и уехал в Америку. Тогда и Зелику пришлось продать с себя последнее и ехать искать счастья в чужом краю.

Ехал он в Англию - Америка была не про него - с простым расчетом: хуже, чем в Старобине, не будет. Оказалось, однако, что бывает и хуже. Силен он был как бык, готов был взяться за любую работу, но никто в его силе не нуждался.

- Будь у тебя ремесло в руках, портновское там, сапожное, столярное, тогда другое дело - с ремеслом не пропадешь, а так... Ничего ты не умеешь, к тому же чужак, приезжий; чем мы можем тебе помочь? - сокрушались земляки.

Туго приходилось Зелику, совсем плохи были его дела, когда один из его земляков, узнав, что в их мастерской нужен чернорабочий, упросил хозяина взять Зелика.

- Силен как бык и готов работать за любую плату.

- Ну, ну, пускай приходит, - милостиво согласился хозяин.

Зелик был на седьмом небе. Тридцать шиллингов в неделю, пятнадцать рублей на русские деньги - это ли не удача! У себя в местечке он никогда столько не зарабатывал.

Работал Зелик как лошадь: подносил и принимал доски, складывал их в сушилку, варил клей, убирал мастерскую, впрягшись в ручную тележку, отвозил готовую мебель заказчикам, - словом, делал всякую работу, которая требовала не столько ума, сколько мускульной силы.

В один осенний туманный лондонский день Зелику велели доставить заказчику письменный стол. Везти его пришлось мимо Английского банка.

Как обычно, банковская площадь была запружена людьми, омнибусами, экипажами, ломовыми извозчиками, тележками; все это двигалось в разных направлениях, образуя живой водоворот, в котором трудно было найти, где начало, где конец. Пешеходам приходилось показывать чудеса ловкости для того, чтобы пробиться сквозь эту толчею; словно змеи, скользили мальчишки-газетчики между сердито гудящими омнибусами, ныряли чуть не под лошадиные копыта и колеса экипажей, выкрикивая последние новости.

Одни лишь рослые, сытые полисмены спокойно стояли на своих постах, там, где площадь разветвлялась на шесть лучевых улиц, и с завидной невозмутимостью дирижировали движением: взмах жезла - и поток, текущий справа налево, замирает как заколдованный; взмах руки - и движение возобновляется.

В тот день Зелик плохо различал, что творится на площади: его внимание было приковано к Английскому банку.
[1] [2] [3] [4]