Зима 1913-го

— А ты, Паблуша? — таков был ответ. Пикассо вскипел, чуть не затрещал пузырями. Ну хорошо, сейчас поговорим!

— А ты что думаешь?

— О чем?

— Ведь ты же щупал сейчас мои работы, так что ты думаешь: верую я или нет?

— Если ты с чертом повязался, Пабло, значит, и в Бога веруешь; верно или нет?

— А как иначе?

— Я ведь богомазом, Паблуша, был; так?

— Да откуда я знаю, так или врешь?

— Черт-то ведь тоже ангелом был, но отпал; так или нет?

— А что, у русских нет утвердительной интонации?

— А ты почему муки ада не пишешь?

— А что же я пишу?

— Так впрямую и прикажешь тебя понимать?

— А ну тебя к черту, Татлин!

— Э нет, я лучше к Богу пойду.

— Фу, наконец-то обошлось без вопроса!

— Паблуша, жди, скоро грянет революция!

Из алькова запищали Нинетт и Маркизетт:

— У эт ву, ле копен?[144]

О какой революции он говорит, думал Пикассо весь остаток ночи. Мы ведь и так все время вращаемся.

Утром эльзасец принес еще вина, корзину с сырами и колбасами, овощи. Все уселись завтракать. Пикассо подумал, что трактирщик, должно быть, обалдел от пфеннигов. Наверное, немцев ждет; иначе откуда бы такая щедрость.

— Хорошо сидим, художники и подруги! — восклицал Татлин. — Эх, жаль, в Москве ребята не поверят, что я вот так пировал с Пикассо. Как жаль, что нету фотографа!

Через четверть часа мастерская уже озарялась вспышками магния. Несколько пластин оказались в суматохе засвечены, однако в результате получилась одна историческая фотография: «Встреча Владимира Татлина и Пабло Пикассо. Зима 1913 года. Париж». За столом, заставленным бутылками дешевого вина, сидели и с удивлением, как два ребенка, глядели друг на друга два художника. Две их далеких от совершенства подруги выглядели как порочные гувернантки. Кроме этих главных персонажей, там были эльзасский трактирщик месье Памфельманю, три пришедших с крыши кота, бульдог, попугай, коза и осел, а также гости из фольклора — русская кикимора и каталонский вампир-трубадур.

Татлин увез эту фотку в Москву, где она вызвала настоящую сенсацию на чердаках богемы. Увы, потом она затерялась, если не была конфискована ЧК еще в 1918 году во время облавы на левых эсеров. Так или иначе, правдивость нашего рассказа уже ничем нельзя подтвердить.

За исключением поворота в творчестве московского будетлянина, пришедшегося как раз на послепарижский период. Зная то, что произошло на рю Кьюзак, мы легко можем себе представить, как Татлин бормотал себе под длинный нос весь обратный путь до Вержболово: «Ты, Паблуша окаянный, наращиваешь поверхность холста, творишь рельефы, а я буду отрываться от поверхности! Моя картина — фанера, железо, веревки — будет смотреть на свою пустую поверхность, как самолет смотрит на землю. Вот так-то, мой ами, ты аватар двадцатого века, а я его авиатор. Глядишь, где-нибудь еще и пересечемся». 144 От фр. Ou est vous, les copains? — Где вы, ребята?
[1] [2]