А. Каратыгин и А. В. Мартынов. СЦЕНИЧЕСКИЙ КОНТРАПУНКТ (3)

Аристократ граф Соллогуб был далек от какой бы то ни было критической темы в своих водевилях. Чиновник Тряпка — фигура комическая, вся история с его несчастьями лишь шутка по поводу меломании. Водевиль первоначально и был воспринят именно как "легкая шутка умного человека, от которой он (Соллогуб. — АН. А.), вероятно, сам ничего не ожидал" [45]. Так же понял водевиль и Р. М. Зотов, отмечавший в "Северной пчеле", что автор "схватил одну из современных странностей и выставил ее на сцене самым забавным образом". Шутка, по мнению Зотова, "написана весело, остро, умно. Куплеты презабавные. {…} Вообще пьеса имела блистательный успех" [46].

Спектакль шел действительно с огромным успехом, и прежде всего благодаря Мартынову, выступавшему в роли Тряпки. Но в его исполнении водевильная фигура соллогубовского чиновника превратилась в драматический образ "маленького человека".

Артист рисовал беззащитность своего героя. Исполнение роли Тряпки было пронизано гоголевским сочувствием бедным людям. Мартынов явил на сцене тех героев "петербургских углов", с которыми несколько месяцев назад познакомилась вся образованная читающая Россия по двум частям "Физиологии Петербурга", вышедшим под редакцией молодого Н. А. Некрасова.

В октябре 1845 года "Северная пчела" злобно обрушилась на "Физиологию Петербурга". Спустя месяц появилась хвалебная рецензия Зотова, посвященная водевилю «Букеты». И тогда Булгарин поспешил исправить ошибку, допущенную Зотовым. Через девять дней после упомянутой зотовской рецензии он написал большую статью. В ней он всячески поносит «Ревизора», "Мертвые души" Гоголя, а в заключение патетически восклицает: "Смотря на выведенных на сцену чиновников в новой пьесе "Букеты, или Петербургское цветобесие", у нас сердце обливалось кровью при мысли, что на представление этой пьесы явился весь большой свет и что многие, особенно многие из этого большого света, не имея понятия о чиновниках, подумали, что это списано с натуры. Нет, милостивые государыни и милостивые государи, mesdames et messieurs, таких чиновников, каких вы видите в «Ревизоре», в «Цветобесии» и т. п., нет, а между чиновниками могут быть и смешные и дурные люди, как везде. С людьми, называющими себя писателями нового поколения, я не намерен ссориться: они должны быть превосходные писатели, потому что беспрестанно то сами себя, то друг друга ужасно расхваливают, скажу только: простите им, добрые люди: не ведают-бо, что творят!" [47]

Конечно, Булгарин умышленно «перехватил», поставив рядом «Ревизора» и соллогубовские «Букеты». Это сразу же было отмечено Белинским: "Не понимаем, какое отношение нашел господин фельетонист между «Ревизором» превосходнейшим произведением гения, и «Букетами» — шуткою таланта?" [48]

Но знаменательно, что Булгарин расценил спектакль «Букеты» как произведение, идущее из лагеря "нового поколения", и он был недалек от истины. Это произошло благодаря глубокой, проникновенной игре Мартынова.

А когда цесаревич Александр Николаевич, посмотрев «Букеты», удивился, что камер-юнкер граф Соллогуб может писать сочинения с таким вредным направлением, ему было невдомек, что виновен в этом "вредном направлении" совсем не граф Соллогуб, а актер Мартынов. Водевиль был вскоре запрещен, а на запрос: "Можно ли дозволить представление этой пьесы на провинциальных театрах?" — последовала краткая резолюция управляющего III отделением Дубельта: «Нельзя» [49].

Вернувшись в ноябре 1845 года в Петербург, Каратыгин, редко ходивший смотреть водевили, пошел на "Заколдованного принца" и «Букеты». Он и раньше понимал, что Мартынов большой талант, сейчас еще рал убедился в этом. Нет, он не мог пожаловаться на публику, его выступлений ждали и после длительного отсутствия хорошо принимали. Он сыграл свои старые роли — Кина, Гамлета, но чувствовал, что успех его не безразделен, что даже в «его» спектаклях не все, как бывало, принадлежит ему. В обоих спектаклях был заметен и Мартынов. В «Кине» Мартынов играл свою старую роль суфлера Соломона, а в «Гамлете» Первого могильщика.

В декабре состоялся триумфальный бенефис Мартынова, где актер в один вечер выступил в четырех пьесах, создав четыре разных характера.

Раньше было так. Публика Каратыгина — это весь театр от именитых сановников в партере до бедных чиновников и студентов на галерке; публика Мартынова — в основном верхние ярусы. Но подлинный талант рушит любые барьеры. Искусство Мартынова стало привлекать и тех, кто раньше ходил в театр только ради Каратыгина. Более того, Мартынова начали звать в высокопоставленные дома. В декабре того же 1845 года актер писал своему другу Е. С. Вахрину: ".. дал слово накануне Нового года обедать у Ю. И. Литке: вона куда залез я-то?" [50]

Завершался 1845 год совместным выступлением Каратыгина и Мартынова в драме С. А. Гедеонова "Смерть Ляпунова".

Молодой Тургенев опубликовал весьма критическую статью об этой пьесе, отметив обилие "патриотических фраз, которые так и сыплются из уст героев", неясность образа Ляпунова. Тургенев писал: "Ляпунов был человек замечательный, честолюбивый и страстный, буйный и непокорный, злые и добрые порывы с одинаковой силой потрясали его душу. {…} Такие люди появляются в смутные, тяжелые времена народных бедствий как бы на вторых планах картины; как люди второстепенные, они исчезают перед честной доблестью, ясным и светлым разумом истинных вождей, но их двойственная, страстная природа привлекает драматических писателей" [51].

Спектакль готовился тщательно и по тогдашним понятиям долго. Премьера состоялась 20 декабря 1845 года, но еще в сентябре началась подготовка. Мартынов сообщал тогда Е. С. Вахрину, что пьеса "будет обставлена на славу, потому что автор — сын Папеньки" и. «Папенька» автора — всесильный директор императорских театров Л. М. Гедеонов.

На премьеру съехался цвет столицы. "Все что есть пишущего, читающего и мыслящего в Петербурге собралось слушать новую драму и слушало ее со вниманием, с удовольствием, с одобрением", — писал "Репертуар и Пантеон" [53].

Прокофий Ляпунов — одна из интереснейших работ Каратыгина. Он играл эту роль до конца своей жизни. Все, кто видел актера в Ляпунове, запомнили его навсегда. А. Н. Островский вспомнит о Каратыгине — Ляпунове в комедии «Лес».

Каратыгин не передавал той сложности фигуры Ляпунова, о которой говорил Тургенев. Он и тут как обычно это делал с историческими персонажами, облагородил и героизировал его. Но была существенная особенность и его игре. Раньше, изображая исторических лиц, он почти всегда обращал главное внимание на «казовые» места, на монологи, которые произносил в испытанной аффектированной манере, выходя на авансцену лицом к зрителям. На этот ран было не так. "Там, где ситуация проникнута глубоким чувством, тихою грустию, безмолвным величием, там г-н Каратыгин гораздо выше так называемых блистательных тирад" [54]. Опытные театралы снова заговорили о переменах и игре Каратыгина, в который раз отмечали большую простоту и естественность его поведения на сцене. Пытались даже указать причину этих перемен — поездку за границу.

Конечно, говорить о том, что общие перемены в игре Каратыгина произошли под влиянием заграничной поездки 1845 года, наивно, о переменах говорили задолго до нее. По вот некоторые приемы вполне могли быть «вывезены» из Франции. Так, почти всю первую сцену "Смерти Ляпунова" Каратыгин провел стоя спиной к зрителям. Раньше он никогда не допускал этого. Но так играл великий французский актер Фредерик-Леметр. Каратыгин играл "не вождя, а почти что рядового" [55]. «Опрощая» образ Ляпунова, придерживаясь более естественной манеры игры, Каратыгин делал шаг в сторону искусства Мартынова.

Мартынову в "Смерти Ляпунова" досталась небольшая, но неожиданная, казалось бы, для него роль. "И я, грешный, в роли Лыкина, писаря, не ударил лицом в грязь, то есть не ахти мне, а сколько можно сделать из полулиста, то и сделал", — писал Мартынов [56].

Вот как согласно ремарке появляется в драме войсковой писарь Лыкин: "Входит Козьма Лыкин связанный: ведут его два воина. За ним несколько ратников из войск Трубецкого. У Лыкина на шее висит кошель с деньгами и соболь".

Лыкин забрал у челобитчика деньги и соболя, да "попался, сердечный, боярину Ляпунову, а боярин не шутит: велел батожьем отодрать". Избитый Лыкин — Мартынов поносит Ляпунова, "дважды уличенного в предательстве и измене, известного всему христианскому миру своею звероподобною лютостью".

Преданные Ляпунову люди окружают Лыкина, пытаются его схватить. Трубецкие его защищают, и в этой свалке Лыкин гневно выкрикивает проклятия в адрес Ляпунова — "еретика и богоотступника, вождя антихристовой рати…"

Первый Ляпуновский. Али никто ему рыла не заткнет?

Лыкин (отступая за Трубецкими). {…} Мужа, преисполненного адской гордыни, губителя православной веры христианской, нечистого сосуда дьявольских наваждений…

С громадной силой страсти кричал Мартынов — Лыкин то, что боялись произнести другие. Нельзя было не заразиться его убежденностью, его исступленной ненавистью.

Так на облагороженный образ Ляпунова Мартынов — Лыкин набрасывал нужную светотень, и фигура главного героя драмы приобретала недостававшую ей контрастность.
[1] [2] [3] [4]