ИНГМАР БЕРГМАН. СТЫД И ПОЗОР (2)

Сутулый блондин подходит к Эве, хватает ее за волосы.

Сутулый. А ну, говори правду, иначе худо будет и тебе, и твоему мужу. Поняла? Никто здесь не собирается мучить вас без нужды, но вранья мы не потерпим.

Ян. Не отпирайся, Эва. Лучше скажи, что так оно и было.

Следователь смотрит на Яна с откровенным презрением. Потом поворачивается к секретарю и что-то ему шепчет.

Эва. Глупо с моей стороны. Согласна, интервью мое.

Следователь. Каким же образом осуществлялось ваше сотрудничество?

Ян. Да не было никакого сотрудничества.

Следователь. В таком случае объясните, почему десантники-парашютисты, истребившие все гражданское население на площади около четырех квадратных километров, почему именно вас они пощадили? Почему из трехсот с лишним человек только вы двое уцелели, почему только ваш дом остался невредим?

Эва. Такое было условие: если дадим интервью, нас не тронут. Сначала мы не хотели, но потом уступили. Деваться было некуда.

Следователь. Уведите пока фру Русенберг. Мы потолкуем с ее мужем наедине.

Сутулый сдергивает Эву со стула, толкает к двери. С трудом удержавшись на ногах, она секунду стоит наклонясь вперед, но получает тычок в спину и падает. Ее поднимают и выпроваживают за дверь.

Просторный зал с паркетным полом, стены расписаны летними мотивами: купающиеся юноши и девушки, матроны с голенькими малышами, пожилые мужчины в легких белых костюмах.

Эва оборачивается: на полу Освальд, не то сидит, не то лежит. Он без очков, черные глаза в обрамлении синяков, распухшие губы кровоточат, одежда рваная, в крови. Похоже, у него помрачился рассудок.

Из-за двери доносится истошный крик. Это Ян. И тут же — чей-то раздраженный голос.

На стене ветвится пышное зеленое дерево, под деревом — влюбленная парочка с корзинкой для завтрака. Поодаль, у самого входа, разбитый музыкальный автомат и яркая реклама каких-то сигарет.

Дверь открывается-в зал вталкивают Яна; шатаясь, он делает несколько шагов.

Почти одновременно сюда же не то зашвыривают, не то вталкивают еще двоих, «обработанных» аналогичным манером. Первый кричит не закрывая рта. Второй достает сигарету и молча курит, а на глаза у него снова и снова наворачиваются слезы.

Через потайную дверь входит врач с двумя помощниками. От врача — худого краснолицего старика с вставными зубами, в сильных очках — разит водкой.

Врач (Яну). А ну, стань на ноги. Отлично. С тобой все в порядке. Ты, парень, вне опасности. Руки-ноги вроде как целы. (Освальду.) Видик у тебя скверный. Поднимите-ка его. Нет, этого надо в лазарет. (Человеку, который кричит.) Заткнись на минутку, а? Что с тобой? Та-ак, ясно. Плечо вывихнули. Давай же его сюда, сейчас вправим.

Помощники крепко держат пострадавшего, а врач. дергает его за руку, взад-вперед, взад-вперед. Наконец — пронзительный вопль.

Врач. Недельку-другую в теннис не играй. Вот тебе обезболивающие таблетки, прими и будешь словно в раю. А у дамы как дела? Порядок? Тем лучше. Сигарету? Прошу вас. Раздобыл вот сию минуту у спекулянта, с которым пришлось маленько повозиться. Ну а этот что? Спит? Ах, не спит. Тогда, черт побери, несите его в санитарную машину. Здесь его оставлять нельзя.

Врач трет лоб и озирается по сторонам, словно только что увидел это помещение.

Врач. Раньше здесь был яхт-клуб. Я в нем много раз бывал. Во время осенней регаты… Кстати, вас кормили? Стало быть, нет. Вы уж извините. Мы тут недавно, и все пока идет через пень-колоду. Я скажу насчет еды. До свидания.

Тяжело ступая, он выходит вместе со своими помощниками. Откуда-то слышны звуки радио. Люди снуют по коридорам. Трое оставшихся в зале буквально обратились в слух, и потому каждый замкнулся в скорлупе молчания. Человек с вывихнутым плечом — журналист, сотрудник местной газеты. Когда было получено непроверенное сообщение, что операция якобы увенчалась успехом, газету переверстали и на первой полосе напечатали приветствие освободителям. Теперь этот человек наперекор всему считал, что с ним обошлись вполне гуманно: стоило закричать всерьез, как его тотчас отпустили. И вид у них был смущенный, с непривычки наверно.

По словам журналиста, появление врача — что-то новое, прежде такого не бывало. Ян рассказывает, что сутулый с подручными зверски его избили. Когда следователь ненадолго отлучился. И сказали: это, мол, тебе за паршивую телепрограмму.

Входит женщина с большим подносом, на котором стоят три тарелки супа. Поглазев на пленников, она снова исчезает за дверью.

Спустя несколько часов их будят и выводят на улицу.

Почти стемнело, холодно. Во дворе человек пятьдесят пленников; Яна, Эву и журналиста пихают в толпу. Вдоль длинной стены ресторана выстроена рота солдат. Кухонная стена заложена мешками с песком.

На деревянном помосте установлены два мощных прожектора, слышатся крики и топот ног. На улицу выволакивают мужчину в джинсах и белой сорочке, он отчаянно сопротивляется. Его привязывают к толстому деревянному столбу, врытому перед кухней. На лицо натягивают капюшон. Дежурный офицер отдает приказания. Человек под капюшоном кричит, потом замолкает.

Во двор выходит бургомистр Якоби. Он в полковничьем мундире, идет как больной, опираясь на трость. Становится в лучах прожекторов между приговоренным к смерти и пленниками, глядит на толпу. В резком свете лицо его кажется старым и отечным. Тяжелая голова втянута в плечи, глаза красные, воспаленные, точно от бессонницы.

Якоби. Этот человек приговорен к смерти. Он сотрудничал с врагом и причинил нам большой урон. Указом правительства он помилован, смертная казнь заменена пожизненной каторгой. И вы все здесь тоже понесете более мягкое наказание, чем то, какого можно было ожидать. Обращаться с вами будут гуманно, по справедливости. Те, кто предстанет перед судом, получат защитников из числа военных адвокатов. Некоторые будут немедля освобождены и доставлены к месту жительства. Постройте пленных в одну шеренгу.

Офицер отдает команду. Узников гонят к дому и выстраивают вдоль стены, так что свет прожекторов бьет им прямо в глаза. Якоби идет вдоль шеренги, указывает тростью.

Тем, кто будет освобожден, цепляют на грудь белые бумажки.

Якоби узнает Эву и Яна. Останавливается и с едва заметной усмешкой смотрит на них. Затем приказывает немедленно препроводить этих двух пленных к нему в контору, пускай ждут там под охраной. И идет дальше.

Темнота. Деревянный мостик. Дверь, лестница. Зажигается свет в большом конторском помещении. Еще дверь. Кабинет Якоби.

Один охранник садится у двери, достает кулек карамелек, начинает есть конфеты.

Эва. Можно нам сесть?

Охранник. Нет, черт побери, нельзя. Если Якоби увидит, что вы сидите, в кровь измордует и вас, и меня. Ну, счастливчики, ох вам и достанется. Не хотел бы я очутиться в вашей шкуре. Правда, я сам ничего такого не видал, но люди рассказывают. Мы-то думали, с этими делами покончено. Думали, они на другие методы перешли. Более современные. Психологические. Но взять, к примеру, вчерашний день. Горемыка пастор. Якоби занимался им часа три. Лично я его после не видал, но те, кто видал, сказывали, что просто наизнанку выворачивает.

На лестнице шаги, медленные, неровные. Появляется Якоби. От натуги он тяжело дышит, видимо, нога изрядно ему докучает. Велев охраннику выйти за дверь и там ждать приказаний, он отворяет дальнюю комнату, приглашает туда Яна и Эву.

Это небольшая гостиная. Мягкая мебель, шторы на окнах, стеллаж с книгами, проигрыватель, солидные стопки пластинок, уютные лампы, ковер на полу. Якоби усаживает их, подходит к шкафу, достает коньяк и рюмки, наливает.

Якоби. Слыхал, слыхал об этом пресловутом интервью. Фальшивка, от начала и до конца, вне всякого сомнения. Но ведь главное — сделать так, чтоб другим было неповадно, потому я и не мог воспрепятствовать вашему аресту. Теперь вам опасаться нечего. Правосудие свершилось. Я, кстати, заранее их предупредил, чтоб не очень усердствовали, у Яна Русенберга больное сердце, смотрите, мол, чтоб без эксцессов! Как вы себя чувствуете?

Ян. Спасибо, неплохо.

Якоби. Ну, как я погляжу, серьезных повреждений нет. А фру Эва отделалась испугом. Я запретил вас трогать. Надеюсь, они не ослушались.

Эва. Они были почти корректны.

Якоби. Это уже кое-что. Ну, ваше здоровье. Надеюсь, мы еще увидимся в другой раз и тогда побеседуем подольше. Сейчас вы, наверно, мечтаете поскорей очутиться дома. Я скажу насчет машины, чтоб вам не искать попутного транспорта.

Он грузно выходит в контору, принимается звонить по телефону. Клянет никудышную организацию, весьма невежливо требует к телефону дежурного офицера, спрашивает у него, где, черт побери, болтается шофер, звонит по другому номеру, говорит, что с понедельника он все тут поломает, и, наконец попав на нужного человека, удивительно вежливо просит предоставить в его распоряжение автомобиль.

Жмет Эве и Яну руки, желает им счастливого пути. Громовым голосом приказывает охраннику сопровождать машину и проследить, чтобы господа Русенберг благополучно добрались до дому.

Охранник, ожидавший совсем иного, недоверчиво таращит глаза на Яна и Эву, которые садятся в автомобиль. Сам он устраивается рядом с шофером, но по дороге нет-нет да и оборачивается на пассажиров.

Осенней ночью подмораживает, а потому им дали с собой одеяло, чтобы не продрогли в пути.

Они сидят, прижавшись друг к другу, дремлют.

Неделю-другую спустя заключается перемирие. Осень, дни стоят темные, холодные, почти все время льет дождь, порой налетает с моря снежный шквал. Трупы увезли и похоронили. Население мало-помалу возвращается из своих убежищ в глубине страны. Тут и там начинают запоздало осеннюю пахоту.

Ян с Эвой сажают картошку. Участок большой, работа тяжелая и идет в хмуром молчании.

Ян. А-а, пропади все пропадом! Бессмысленное занятие, ей-богу. Если хочешь, продолжай, а с меня хватит.

Эва, закусив губу, продолжает работу. Ян наблюдает за ней. Он просто кипит от злости.

Ян. Мученицу из себя корчишь. Ишь, надрывается, ханжа несчастная. А сама, черт подери, все это ненавидит!

Эва не отвечает, только спина у нее напрягается.

Ян. Странное дело. Пока шла война, у нас были вполне сносные отношения. А теперь, когда худшее позади, даже не глядим друг на друга. Уму непостижимо! Десять часов, пойду послушаю новости.
[1] [2] [3] [4]