Глава четвертая. “УМСЛОПОГАСЫ” (1)

[Эдуард Багрицкий, Собр. соч., т. 1, М-Л., 1938: стр. 398.].

В настоящее время всеобщая страсть к сокращению слов мало-помалу потухла. Тем детям, которые при рождении нарекались такими экзотическими именами, как Аванчел (Авангард Человечества), Слачела (Слава Челюскинцам), Новэра (Новая Эра), Долкап (Долой Капитализм) и пр., теперь уже лет сорок, не меньше, и своих детей они называют уже по-человечески: Танями, Олями, Володями, Ванями.

И еще один пострадавший: Сиврэн — сокращенная форма четырех замечательных слов: Сила, Воля, Разум, Энергия. Можно быть твердо уверенным, что ни один из его сыновей не будет Сиврэном Сиврэновичем.

Вообще многие из этих слов-агрегатов оказались времянками и ныне отодвинулись далеко в историю вместе с теми явлениями, которые были обозначены ими: нэп, рапп, пролеткульт, рабфак, комбед, торгсин, продразверстка, ликбез, моссельпром.

И совсем без следа исчезли слова-фикции, слова-пузыри, изготовленные в канцеляриях всевозможных начпупсов. Органическими, живыми словами им не удалось побывать, они умирали еще до рождения.

Кто помнит колченогое ГВЫТМ, которым пробовали было обозначить Государственные высшие театральные мастерские? Или: главэкоб, комикон, соучмол, копоко, трубарвосо.

Это не то, что такие слова, как загс, трудодень, стенгазета, которые уже вошли в нашу лексику как полноправные законные слова.

К слову загс до того привыкли, что стали уже забывать, из каких четырех слов оно склеено. Я, например, совершенно забыл.

Так что беспокоиться нечего: все эти словесные агрегаты не могут нанести языку никакого ущерба, ибо народ строжайшим образом контролирует их и сохраняет лишь те, которые вполне соответствуют духу языка, его природе, и без жалости отметает от себя всякую словесную нечисть.

Из всего этого вывод один: при суждениях о нормах нашей речи никак нельзя выносить приговоры огулом. Нельзя говорить: все такие слова хороши. Или: все они плохи. Среди них есть отличные, выдержавшие испытание временем, пользующиеся всенародным признанием, а есть и гомункулы, изготовленные бюрократическим способом. От них так и несет мертвечиной.

Конечно, только старовер может восставать против всех “сплавленных” слов.

Но кто же не порадуется, видя, как сотнями проваливаются в тартарары всякие мертворожденные Заммортеххозупры и Умслопогасы?

Впрочем, увы, вместо старых кое-где появляются новые.

Недавно саратовец Г.В. Смирнов прислал в редакцию “Известий” такое письмо:

“Я купил пачку салфеток. Дома моя внучка, ученица второго класса, вскрыла пачку. На пол выпала бумажка...

СЧЁТКА САЛФЕТОК № 4

— Дедушка, что такое “счётка”?

— Не знаю, давай посмотрим в словаре. Но сколько словарей я ни перекопал, слово “счётка” обнаружить не удалось”.

От имени редакции “Известий” * Г.В. Смирнову ответил В. Веселовский:

“Видимо, на Сокольском целлюлозно-бумажном комбинате уверены, что в русском языке нет других, более понятных слов, и поэтому утвердили слово “счётка”. Жаль только, не разъяснили, что это такое, как, например, это делают товарищи из города Черновцы. Они придумали новое слово. Легкое, звучное, веселое:

ЗАМШОЧКОСАЛФЕТКА

Так и просится в песню! И тут же разъяснили, что “замшочкосалфетка служит протирочным материалом для оптических изделий”. Действительно, кто же теперь говорит: — Замшевая салфетка для очков? Длинно, банально. Гораздо понятнее “замшочкосалфетка” [“Известия”, 14 сентября 1961 г.].

Наряду с умслопогасами в современную русскую речь проникли и другие словесные формы, тоже вызванные стремлением к ее экономии.

Я говорю о так называемых усеченных словах, или, как именуются они в просторечии, “обрубках”.

Читательница С.Н. Белянская недавно прислала мне из Ташкента письмо, где отзывается с большим негодованием о таких современных “обрубках”, как зав, зам, пред, га (вместо гектар) и др.

Они кажутся этой читательнице “насильственно (?!) введенными в русский язык”, и она выражает надежду, что все они скоро исчезнут.

Надежда, конечно, не сбудется, так как слова эти вполне соответствуют ускоренным темпам нашей нынешней речи и входят в нее органически.

Такие “обрубки”, как кино, кило, авто и др., прочно вошли в наш литературный язык, и нет никакого резона изгонять их оттуда. И кто потребует, чтобы вместо чудесного “обрубка” метро мы говорили метрополитен?

Это все равно, что требовать у англичан, чтобы они не смели говорить:

вместо байсикл — байк (велосипед);

вместо перамбюлейтор — прам (детская коляска);

вместо адвертизмент — ад (рекламное объявление);

вместо трамкар — трам (трамвай);

вместо тэм-о-шэнтр кэп — тэм (берет, вроде того, какой носил знаменитый герой Роберта Бернса Тэм О'Шэнтр).

Здесь, как везде, все зависит от стиля, то есть от “чувства сообразности и соразмерности”. В официальной или торжественной речи этим “обрубкам”, конечно, не место, но в непринужденной домашней беседе и вообще в бытовых разговорах они вполне естественны, законны, нужны.

Так что люди, которые увидели в них какие-то вредные отклонения от нормы, были глубоко не правы. Явление это совершенно нормальное.

Вообще, как мы только что видели, с блюстителями чистоты языка такое случалось не раз: стремясь очистить нашу речь от сорняков, они то и дело прихватывали и добрую траву и тучный колос.

Федор Гладков, например, восстал и в печати и с кафедры против прелестного русского слова изморозь  [Федор Гладков, О литературе. М., 1955, стр. 112-113.].

С.Н. Сергеев-Ценский объявил беззаконным совершенно правильное выражение встать на колени, хотя эта форма утверждена в сочинениях Горького, Блока, Маяковского, Тихонова [Пример приводится в статье Э. Ханпиры “Поговорим о нашей речи”, напечатанной в журнале “Вопросы литературы”, 1961, № 1, стр. 65. Более точным заглавием было бы: “Против излишнего запретительства”. ].

А профессор И. Устинов заявил в “Литературной газете”, что никак не возможно называть чьи бы то ни было глаза вороватыми  [“Литературная газета” от 29 декабря 1959 года.].

Спасибо молодому лингвисту Э. Ханпире: он вступился за этот прекрасный эпитет, равно как и за такие вполне правильные эмоциональные возгласы, как ужасно весело, страшно красиво, вот так здорово !, от которых совершенно напрасно предложила воздержаться М. Грызлова [Э. Ханпира, Поговорим о нашей речи. “Вопросы литературы”, 1961, № 1, стр. 70.].

И не одна она: О.С. Богданова и Р.Г. Гурова тоже включили в свой индекс запретных речений и страшно весело и ужасно интересно  [О.С. Богданова и Р.Г. Гурова, Культура поведения школьника. М., 1957, стр. 101.].

Э. Ханпира со словарями в руках доказал полную правильность этих невинно осужденных речений.

В самом деле, если мы отнимем у наших писателей право вводить в свою речь слово изморозь и называть вороватые глаза вороватыми, если мы добьемся того, чтобы ни одна школьница не смела сказать: я была ужасно рада или здорово мне влетело, мы наверняка повредим нашей речи, обедним, обескровим ее.

Вспомним, с каким упорством Н.С. Лесков преследовал в 70-х годах три превосходных слова, которые, по его утверждению, портят и пачкают русскую речь: эвакуация, оккупация, интеллигенция, — никак не желая понять, что эти термины заполняют важнейший пробел в нашей лексике и что от них русскому языку только прибыль,
[1] [2] [3] [4]