ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВОЗВЫШЕНИЕ (4)

   - Возможно, - ответил верховный жрец. - Но если послать к  нему  гонца, то гонца могут схватить и заставить проболтаться. Молчалива только земля.

   - Эдесса стара, - решил царь, -  и  переживет  еще  многие  царства,  а терпение - вещь хорошая.

   - Я  сам  стар,  -  недовольно  пробормотал  сквозь  позолоченные  зубы верховный жрец, - и я не сделан из камня и земли, как Эдесса.

   Была ли фантазия населения возбуждена таинственными  дарами  императора Нерона или какими-нибудь другими знаками, но слухи о  том,  что  Нерон  не умер, становились все более настойчивыми и все  определеннее  указывалось, что император пребывает в Эдессе.

   Горшечник Теренций жадно ловил эти  слухи,  но  не  обнаруживал  своего нетерпения. Теперь, когда он полон был веры, ему нетрудно было  потерпеть. Безошибочный инстинкт подсказывал ему, что лучше держаться пока в  тени  и дать созреть событиям, самому в них не вмешиваться.

   Но и без его участия многое делалось, чтобы подготовить его возвышение. Все теснее становился круг, внутри которого можно было искать  императора, он все яснее смыкался вокруг  Красной  улицы.  Все  громче  говорили,  что горшечник Теренций не тот, за кого он себя выдает.

   Знакомые Теренция при встрече с  ним  приветствовали  его  с  некоторым страхом. Посторонние люди показывали его друг  другу  на  улицах,  за  его спиной начинали шептаться, и если ему случалось  неожиданно  взглянуть  на встречного прохожего, он подмечал в его лице смущение и благоговение. Он с радостью в этом убеждался, но по-прежнему продолжал вести  себя  так,  как будто ничего не замечает. И  непринужденно  стал  в  центре  того  ореола, который вокруг него ткался. Если кто-нибудь делал попытку выведать у  него его тайну, он удивленно поднимал брови и молча поблескивал на  собеседника своими близорукими глазами.

   Раб Кнопс также купался в лучах тайного благоговения и страха, которыми был окружен его господин. Его друг если и подшучивал теперь  над  ним,  то очень смиренно, и когда однажды его губы произнесли имя Кнопса с  коротким "о", привычным для эдесского диалекта,  вместо  желательного  долгого,  он очень быстро поправился. Кнопс радовался, что, наконец,  и  в  самом  деле приближается день, которого он так долго ждал, -  ведь  на  эту  карту  он поставил свою жизнь. Он был умен и поэтому предвидел,  какая  будет  взята тактика: будут утверждать,  что  Нерон  во  время  последней  таинственной встречи с горшечником Теренцием в Палатинском дворце незаметно обменялся с ним ролями. Но именно потому, что  Кнопс  это  понял,  он  сумел  показать своему господину то лицо, которое тот желал видеть. Он не  изменил  своего поведения. Хитрый Кнопс держался  с  императором,  как  и  до  сих  пор  - фамильярно,  преданно,  покорно,  дерзко,  как   незаменимый   управляющий фабрикой, но, пожалуй, он стал на волос более покорен  и  на  волос  менее дерзок.

   Впрочем,  из-за  такого  поведения  Кнопса  постепенно   изменилось   и поведение  самого  Теренция,  вопреки  его  намерениям,  против  воли.  Он старался и теперь скрывать то особенное, что было в его  судьбе,  но  так, чтобы все видели: он сам не хочет этого особенного  обнаруживать.  Он  уже был не горшечник Теренций,  а  таинственная  личность,  которой  нравилось играть роль горшечника Теренция.

   Все окружающие принимали участие в этой игре горшечника Теренция,  лишь один человек не делал этого: Кайя. Она решила  поставить  мужа  на  место, пробрать его за смешную манию величия.

   Еще несколько недель тому назад  для  ее  Теренция  было  удовольствием долго и обстоятельно мыться в одной из общественных бань.  Там  он  обычно встречался с приятелями и в солидных речах излагал им свои политические  и литературные взгляды. В последнее время он отказался от  этой  привычки  и предпочитал мыться в тесной,  неудобной  ванной  комнате  своего  дома  на Красной улице, без посторонней помощи. Там, наедине, погружаясь в приятную теплую воду, он предавался своим мечтам, ораторствовал, пел, декламировал, а  затем,  голый  или  в   купальном   халате,   упражнялся   в   усвоении величественных жестов, которые ему понадобятся в будущем. В таком виде - в купальном халате, со смарагдом у глаза, с гордо выпяченным  подбородком  и нижней губой - застала его однажды Кайя в наполненной паром комнате,  куда она вошла с твердым решением выполнить свое намерение.  Она  стояла  перед ним, сухая, воплощение прозы, оба они целиком  заполняли  тесную  комнату. Она объявила ему в упор, какая велась игра:  сказала,  что  люди,  которые ведут эту игру, поступают так отнюдь не ради золотистых волос и серых глаз Теренция, а ради своих темных и опасных целей; что ему  придется  снова  и весьма недостойным образом работать на других; что эти другие, без всякого сомнения,  предадут  его,  если  дело  провалится.  А  может  ли  дело  не провалиться, если горшечник из Эдессы пойдет против Римской империи?

   Теренций отвернулся, купальный халат, который был на нем, упал на  пол. Голый, спиной к Кайе, сидел он на краю ванны,  плескаясь  ногами  в  воде. Молчал. Кайя увещевала мужа. Напоминала ему о той жуткой ночи,  когда  его готовность путаться в чужие дела чуть не стоила ему жизни. Напомнила  ему, в каком плачевном виде, обливаясь потом, вернулся  он  домой  после  своей последней отлучки в Палатинский дворец. Он не проронил ни слова.  Так  как она не умолкала, он, посвистывая, начал одеваться.

14. ДВА АКТЕРА

   В убогой комнатке полуразрушенного дома,  в  южном  предместье  Эдессы, сидел над рукописью Иоанн  из  Патмоса,  тот  самый,  который,  по  мнению горшечника Теренция, неправильно толковал образ Эдипа. Была глубокая ночь, вся улица давно погрузилась во  мрак,  только  в  комнате  Иоанна  горела, мигая, лампа.

   Иоанн в течение вечера прочел весь манускрипт. Принес  этот  манускрипт сын   Иоанна,   подросток   Алексей,   которому   сунул   его   один    из единоверцев-христиан.  Это  был  греческий  перевод  трагедии,  наделавшей несколько лет тому назад много шуму; автором ее был, как говорили, великий поэт-философ Сенека, и посвящена она была несказанно печальной, вызывавшей всеобщее сострадание судьбе  Октавии,  первой  жены  Нерона,  сосланной  и убитой тираном. Иоанн в свое время читал эту вещь в латинском оригинале, и она сильно его взволновала. Давно уже, со времени своего  присоединения  к христианам, он считал грехом интересоваться светскими  книгами.  Но  когда мальчик  принес  ему  сегодня  греческий  вариант  трагедии,  он  не   мог удержаться от искушения  заглянуть  в  него.  Он  хотел  только  пробежать манускрипт, не читая его, и в самом деле,  сделав  над  собой  усилие,  он вскоре  отложил  его  в  сторону.  Но  затем,  вечером,   стараясь   снова настроиться на благочестивый лад, он  раскрыл  одну  из  пророческих  книг Сивиллы, которые он и его братья по вере считали божественными.  Но  книга Сивиллы во многих  местах  таинственно  намекала  на  Нерона,  антихриста, царство которого послужит преддверием  к  светопреставлению  и  последнему суду, и эти мрачные  прорицания  не  только  не  отвлекли  его  мыслей  от "Октавии", а напротив  -  вернули  их  к  ней.  Поэтому  он  снова  достал "Октавию", хотя это и было предосудительно, и вот,  несмотря  на  глубокую полночь, он все еще, против воли, читал прекрасные, сильные стихи.

   Кто не знал всех перипетий судьбы Иоанна, тот меньше  всего  ожидал  бы встретить знаменитого актера в такой обстановке, в городе Эдессе,  в  этой голой комнате. Дело  было  в  том,  что  великий  художник  Иоанн  не  мог довольствоваться одним лишь искусством. Он видел много горя и страданий  в городах Малой Азии, и не меньше  искусства  волновал  его  вопрос:  откуда происходит страдание и как устранить его? Он был  еврей  по  рождению,  но ответ еврейских ученых на этот вопрос так же мало  удовлетворял  его,  как ответ   греческих   философов   и   учителей-стоиков.   Он   все   сильнее симпатизировал вероучению  возникшей  как  раз  в  ту  пору  секты  -  так называемых христиан. Их учение о блаженстве бедности и отречении от земной жизни во имя жизни потусторонней, их туманные  пророчества  о  предстоящей гибели мира, о загробной жизни и о последнем суде, мрачная страстность  их сивиллианских и апокалиптических книг - все это сладостно волновало его  и в то же время пугало. Он начинал верить, проверял себя, сомневался,  верил сильнее, отрицал,  снова  верил.  После  долгой  борьбы  он  отказался  от почестей и богатства, которые давало ему искусство, и несколько  последних лет прожил в Эдессе, на краю цивилизованного мира, в добровольной бедности и унижении.

   Его новая вера требовала от него еще  большей  жертвы  -  отречения  от своего искусства. Греческие драмы  показывали  человека  в  его  борьбе  с божеством и роком, они прославляли эту борьбу,  их  герои  кичились:  "Нет ничего могущественнее  человека".  Можно  ли  было,  приняв  благую  весть смирения, в то же время служить идеям  этих  надменных  греческих  поэтов? Иоанн вынужден был, стиснув зубы, признать, что это невозможно, что  правы были его единоверцы, при всей своей терпимости осуждавшие его профессию. И вот он отказался не только от блеска и денег, которые приносил ему  театр, но и от самого искусства. Но драмы греков, в  особенности  драмы  Софокла, слишком глубоко проникли ему в кровь,  чтобы  он  мог  совершенно  с  ними расстаться. Самые любимые из своих книг он взял  с  собой  в  добровольное изгнание. И они стояли тут, эти ценные свитки, в своих роскошных футлярах, странно выделяясь в этой убогой комнате. И как ни  упрекал  себя  страстно Иоанн, он снова и снова доставал их, радовал свой  глаз,  свое  ухо,  свое сердце великолепием их стихов.

   В  эту  ночь  он  сидел  в  своей  бедной  комнате,   склонившись   над манускриптом "Октавии". Чадный масляный светильник, треща,  выхватывал  из тени то одну, то другую часть его  лица.  Он  перестал  следить  за  своей внешностью, но крупное, изрытое морщинами лицо, с тяжелым  лбом,  мрачными глазами, большим широким носом, взлохмаченной курчавой бородой, отпущенной в эти годы отрешенности от всего мирского, обратило бы  на  себя  внимание среди тысяч других лиц. С горящими глазами  читал  он  при  скудном  свете коптилки.
[1] [2] [3] [4]