МОЛОДАЯ И СТАРАЯ

Прошло два года. Ее перевели в Москву, она работала и одновременно училась. Часто ей казалось, что ей снится все это – телефоны, секретари, заседания президиума, машины, квартира в Москве, дача. И ночью ей иногда действительно снилось, что после работы с подругами идет по деревенской улице и поет под гармонику песни. Она улыбалась во сне и чувствовала, как приятно ступать босой ногой по мягкой прохладной траве, растущей на площади перед сельсоветом. И только когда она ехала на дачу и мимо глаз стремительно возникали, исчезали дома, ей казалось, что ничего удивительного в ее существовании нет: просто жизнь ее подчинилась этому захватывающему дух движению.

В тот же день ехала на курорт заместительница начальника планового управления Гагарева, толстая, беспартийная старуха, с совершенно седыми волосами и с пенсне на мясистом носу. Горячева заехала за ней на машине к десяти часам вечера. Гагарева уже ждала ее. В машине они не разговаривали – Гагарева все время протирала платочком стекла пенсне, Горячева глядела в окно. В поезде они заняли двухместное купе.

– Я уж наверх, поскольку я молодая, – сказала Горячева.

– Да тут не трудно, с лесенкой, – если хотите, и я могу наверх, – проговорила Гагарева.

– Что вы, как можно, – сказала Горячева, оглядывая Гагареву, и рассмеялась.

– Вы не глядите, что я тучная, – тоже смеясь, сказала Гагарева, – я до последнего времени гимнастикой занималась.

Проводник принес чаю, и они решили поужинать в купе и не ходить в вагон-ресторан. Между ними сразу установились дружелюбные отношения – они улыбались, угощали друг друга.

– Я впервые к морю еду, – сказала Горячева и добавила: – Как быстро растет курортная сеть.

– Да, огромная забота о здоровье граждан нашей родины, – сказала Гагарева, – по одной нашей системе запланировано восемь санаторных точек на побережье Черного моря.

– Заграничных так и тянет к нашему богатству, – сказала Горячева, – вот японцы никак не успокоятся. Еще бы, такая красота кругом: и моря, и реки, и леса!

– Красная Армия им отобьет охоту протягивать руки к нашей родине, – сказала Гагарева.

– Да, на первомайском параде я на Красной площади нагляделась – танки такие, горы железные, и ход какой!

– Мне на Красной площади побывать не пришлось, но я и без того знаю – армия наша сильна не только своей техникой, а и социалистической идеей.

– Это вы очень верно сказали, товарищ Гагарева, – согласилась Горячева, – очень верно. У нас все пойдут.

Они беседовали, потом легли спать. Горячева проснулась ночью. На верхней койке лежать было удобно, как в люльке. Поезд шел быстро, но тяжелый международный вагон почти не трясло. Горячева поглядела вниз. Гагарева с распущенными по плечам седыми волосами, в ночной фланелевой блузе, приподнявшись на локте, смотрела в темное окно вагона и плакала. Плакала она не по-старушечьи беззвучно, а всхлипывая, хрипло, и при каждом рыдании вздрагивали ее жирные плечи. Горячева хотела спросить ее, почему она плачет, и успокоить ее, но сдержалась и тихо, незаметно для старухи вновь легла, закрыла глаза. Она поняла, отчего плачет Гагарева. Месяцев восемь или девять тому назад ее вызывал по поводу Гагаревой замнаркома. Старуха занимала ответственное положение, работала хорошо, с большим знанием дела. Но однажды она подала заявление, где писала, что считает своим долгом сообщить, что осенью тридцать седьмого года был арестован ее зять, ответственный работник Наркомтяжпрома, а спустя короткое время была арестована ее дочь. Заместитель наркома спросил Горячеву:

– Как ты смотришь? Например, Кожуро подал мне мотивированное заявление, что надо снимать.

Они оба рассмеялись, так как начальник планового управления Кожуро был уже известен как самый осторожный и боязливый из всех начальников управлений. Он увольнял много людей, и его в Московском комитете партии ругали за то, что он по малейшему намеку увольнял сотрудников. Однажды он уволил молодую женщину, жену калькулятора, только за то, что сестра калькулятора была замужем за профессором, исключенным из партии за связь с врагами народа. Это выяснилось тогда, когда профессора восстановили в партии, а Кожуро все еще колебался, принять ли обратно на работу жену калькулятора.

В тот раз Горячева сказала:

– Снимать надо Кожуро, черта перестраховщика, а Гагареву если уволят, я до ЦК дойду: она старуха – во!

Заместитель наркома сказал:

– Насчет Кожуро не нам решать, видно будет, а обращаться тебе не придется хотя бы потому, что Гагареву мы с работы не снимем.

Горячева подумала про замнаркома: «Тоже ведь осторожный мальчик», – но промолчала. И теперь она поняла: Гагарева ехала на курорт и плакала оттого, что ей удобно, а дочь ее не спит на мягком.

Утром Гагарева спросила:

– Как спали, товарищ Горячева? Я вот последние годы плохо сплю в поезде: чувствую себя разбитой, как после тяжелой болезни. – Лицо ее припухло, веки были красные.

– Вы от дочери письма получаете? – вдруг спросила Горячева.

Гагарева смутилась:

– То есть как вам сказать, я ведь с ней вообще связи не поддерживаю официально, между нами общего – ничего. Но вообще-то я знаю, она в Казахстане работает, подала на пересмотр.

Было душно, но окно пришлось все же закрыть из-за пыли. Созревшие поля стояли широко вокруг. Вечером, после Харькова, они проезжали места, где началась жатва. На полях стояли комбайны и грузовые автомобили… «Ведь я на них работала», – сказала Горячева, и ее сердце сильно забилось.

Дом отдыха для ответственных работников был невелик, но очень удобен. Каждый отдыхающий имел отдельную комнату. К обеду давали приятное виноградное вино, всякий мог выбрать себе блюдо по вкусу. Даже сладких было несколько – мороженое, крем, налистники с вареньем. В доме отдыха Горячева редко разговаривала с Гага-ревой – они жили на разных этажах, да, кроме того, Га-гаревой часто нездоровилось, и тогда ей носили еду в комнату. По вечерам, когда становилось прохладно, Гагарева, накинув на плечи платок, с книжкой в руке прогуливалась по кипарисовой аллее над морем, ходила она маленькими шажками, часто останавливалась, чтобы передохнуть, или садилась на каменную низенькую скамеечку. Собеседников у нее не было, – одна лишь работавшая в доме отдыха старушка докторша Котова часто заходила к ней в комнату, и они подолгу разговаривали. Иногда Гагарева после ужина заходила к ней.

– Я здесь как в детском саду, – пожаловалась она, – не с кем говорить.

– Да, действительно, детский сад, – согласилась Котова, – в августовском составе нет ни одного отдыхающего старше тридцати лет. За исключением меня.

Гагарева вспомнила, как весело было в 1931 году в этом же доме отдыха, – в гостиной устраивались вечера воспоминаний, находились любители – певцы, музыканты, читали вслух, спорили по вопросам литературы.

– Да, да, – соглашалась Котова, – публика была интересная, но мне иногда круто приходилось. Тут один отдыхал – красивый, с русой бородой, у него было лежачее сердце, немного ожиревшее, и нарушенный несколько обмен веществ, подагрические боли в суставах левой руки, вот я уже и забыла его фамилию и где он работал, болезни не опасные, но сколько он мне крови испортил, как он был капризен, избалован, я даже рапорт написала в Санупр, чтобы меня освободили.

– Ах, я знаю, о ком вы говорите, – сказала Гагарева, – его уже нет, он был начальником краевого земельного управления в период сплошной коллективизации. У нас на активе как раз много об этом говорили.

– Ну бог с ним, – сказала Котова, – я уж не знаю, но здесь он был невыносим. Ночью как-то меня разбудили, позвали к нему. Сидит на постели: «Доктор, меня мутит». Я уж тогда не утерпела: «Вы объелись за ужином, стыдно вам должно быть беспокоить меня, старуху, ночью».
[1] [2] [3] [4]