11

«А ведь он неплохой человек, по всему видно, что неплохой», – подумал Бах и устыдился своей произнесенной и непроизнесенной истерической речи.

А в это время Фрессер, прыгая на одной ноге, разливал в стоящие на тумбочках стаканы коньяк.

– Вы зверь, – улыбаясь, говорил разведчик.

– Вот это боевой лейтенант, – сказал Герне.

Фрессер проговорил:

– Какой-то медицинский чин заметил мою бутылку и спросил: «Что это там у вас в газете?» А я ему: «Это письма от мамы, я с ними никогда не расстаюсь».

Он поднял стакан:

– Итак, с фронтовым приветом, обер-лейтенант Фрессер!

И все выпили.

Герне, которому тотчас же снова захотелось выпить, сказал:

– Эх, надо еще Вратарю оставить.

– Черт с ним, с Вратарем; верно, лейтенант? – спросил Крап.

– Пусть он выполняет долг перед родиной, а мы просто выпьем, – сказал Фрессер. – Жить ведь каждому хочется.

– Моя задница совершенно ожила, – сказал разведчик. – Сейчас бы еще даму средней упитанности.

Всем стало весело и легко.

– Ну, поехали, – и Герне поднял свой стакан.

Они снова выпили.

– Хорошо, что мы попали в одну палату.

– А я сразу определил, только посмотрел: «Вот это настоящие ребята, прожженные фронтовики».

– А у меня, по правде говоря, было сомнение насчет Баха, – сказал Герне. – Я подумал: «Ну, это партийный товарищ».

– Нет, я беспартийный.

Они лежали, сбросив одеяла. Всем стало жарко. Разговор пошел о фронтовых делах.

Фрессер воевал на левом фланге, в районе поселка Окатовка.

– Черт их знает, – сказал он. – Наступать русские совершенно не умеют. Но уже начало ноября, а мы ведь тоже стоим. Сколько мы выпили в августе водки, и все тосты были: «Давайте не терять друг друга после войны, надо учредить общество бывших бойцов за Сталинград».

– Наступать они умеют неплохо, – сказал разведчик, воевавший в районе заводов. – Они не умеют закреплять. Вышибут нас из дома и сейчас же либо спать ложатся, либо жрать начинают, а командиры пьянствуют.

– Дикари, – сказал Фрессер и подмигнул. – Мы на этих сталинградских дикарей потратили больше железа, чем на всю Европу.

– Не только железа, – сказал Бах. – У нас в полку есть такие, что плачут без причины и поют петухами.

– Если до зимы дело не решится, – сказал Герне, – то начнется китайская война. Вот такая бессмысленная толкотня.

Разведчик сказал вполголоса:

– Знаете, готовится наше наступление в районе заводов, собраны такие силы, каких тут никогда еще не бывало. Все это бабахнет в ближайшие дни. Двадцатого ноября все мы будем спать с саратовскими девочками.

За занавешенными окнами слышался широкий, величественный и неторопливый грохот артиллерии, гудение ночных самолетов.

– А вот затарахтели русс-фанер, – проговорил Бах. – В это время они бомбят. Некоторые их зовут – пила для нервов.

– А у нас в штабе их зовут – дежурный унтер-офицер, – сказал Герне.

– Тише! – и разведчик поднял палец. – Слышите, главные калибры!

– А мы попиваем винцо в палате легкораненых, – проговорил Фрессер.

И им в третий раз за день стало весело.

Заговорили о русских женщинах. Каждому было что рассказать. Бах не любил такие разговоры.

Но в этот госпитальный вечер Бах рассказал о Зине, жившей в подвале разрушенного дома, рассказал лихо, все смеялись.

Вошел санитар и, оглядев веселые лица, стал собирать белье на кровати Вратаря.

– Берлинского защитника родины выписали как симулянта? – спросил Фрессер.

– Санитар, чего ты молчишь, – сказал Герне, – мы все мужчины, если с ним что-нибудь случилось, скажи нам.

– Он умер, – сказал санитар. – Паралич сердца.

– Вот видите, до чего доводят патриотические разговоры, – сказал Герне.

Бах сказал:

– Нехорошо так говорить об умершем. Он ведь не лгал, ему не к чему было лгать перед нами. Значит, он был искренен. Нехорошо, товарищи.

– О, – сказал Герне, – недаром мне показалось, что лейтенант пришел к нам с партийным словом. Я сразу понял, что он из новой, идейной породы.
[1] [2]