ОН (2)

— Действительно, почему? — подхватила Лида. — Вот уж никогда не задумывалась над этим.

— А над чем ты когда-нибудь задумывалась? — съязвил Толя. — Тридцать, говоришь, сребренников почему? Такова тогда, видать, была цена предательства.

— Логичный ответ, но не по существу — улыбнулась Лена. — А почем нынче предательство?

— Нынче? — блеснул глазами Толя, — По нонешним временам цена, мать, считай, стоимость кооперативной квартиры.

— Значит, в библейские времена цена кооператива равнялась тридцати сребренникам, — заключил я.

— Однако же, — покачала головой Лена, — подорожал овес с той поры. А скажите, Толя, вы Иуду кем считаете? Положительным или отрицательным? Вернее, честен ли был его поступок или вдохновлялся низменными, корыстными мотивами? Как по-вашему?

Толя искоса взглянул на Лену, пытаясь угадать, куда она клонит. Я тоже насторожился, уловив в ее вопросе подвох, рикошетом направленный в меня.

— Честно признаться, Леночка, — сказал он помедлив, — я не совсем расположен к серьезному разговору… в такой… я бы сказал… размягчающей обстановке. Горы, лес, теплое солнышко, шум водопада — и надо быть абсолютным кретином, чтоб затевать тут политический диспут, да еще в присутствии таких двух прелестных созданий, как вы с Лидочкой.

— А мы не присутствуем, — надула пустые губки Лидочка, — мы участвуем. Вы нас, Толя, чем-то вроде мебели считаете… Приложением к красивому пейзажу.

— Грешен, — сознался Толя, театрально прижав ладонь к своей безволосой груди. — Я старомоден. Не разделяю восторгов по поводу равноправия женщин с мужчинами… Равноправие, матушка, привело лишь к тому, что бывший слабый пол таскает тяжелые камни и железные балки на стройках, теряя здоровье и красоту. Считайте меня реакционером, но я предпочитаю видеть женщин свежими и отдохнувшими, источающими аромат тончайших духов, и чтоб меня не покидало желание носить их на руках и оберегать от любых тягот и жизненных сложностей, от чего, вы знаете, кроме преждевременных морщин и увядших глазок ничего хорошего не бывает.

— И с такими взглядами вас держат политическим обозревателем в газете? — спросила Лида, нахмурив бровки.

— Душечка, — взял ее пальцами за круглый подбородок Толя. — Это — единственный пункт, по которому я расхожусь с генеральной линией партии. Но, конечно, неофициально, а в кругу интимных друзей, как вы… Вы на меня, надеюсь, не напишете донос? — не сдержав смеха, заключил он.

— Кстати, о доносе, — не дала ему увильнуть от ответа Лена. — Вернемся к нашему Иуде. Предатель ли он?

— Вам действительно хочется знать мое мнение? — с явной неохотой уступил он ее настойчивости. — Ладно. Скажу. Иуда — предатель. Вне всякого сомнения. Он отдал на поругание и смерть своего единомышленника и даже учителя… Иисуса Христа. Вас удовлетворил мой ответ?

— Не совсем, — мотнула головой Лена. — Позвольте задать дополнительный вопрос. Из корысти поступил так Иуда или усомнившись в правоте Иисуса? Ведь тридцать сребренников ему никто наперед не обещал. Да и после смерти Иисуса он почему-то вдруг поступил не совсем так, как подобает презренному предателю. Удавился. То есть покончил с собой.

— Леночка, — совсем скис Толя, — увольте меня. Ну нет у меня настроения шевелить мозгами… да и вообще думать… когда жизнь так быстротечна, а отпуск и того короче. Пощадите. Дайте насладиться заслуженным отдыхом.

Тут я включился. Меня заинтриговало, куда все же клонит Лена.

— Скажи нам сама, — обратился я к ней. — Что ты имеешь в виду?

— Одну параллель. Возможно, весьма неожиданную для кое-кого. Конкретней. Во времена Сталина, которые к нам куда ближе, чем эпоха Иуды и Христа, так называемые правоверные коммунисты, не дрогнув душевно, посылали на пытки и смерть своих же товарищей по партии, единомышленников, близких друзей, в чьей верности догме возникало сомнение. Поднимали руку, голосуя за смертный приговор.

Я сжался. Стало яснее ясного, куда клонила Лена. Она продолжала свой разговор со мной, началом которого послужила встреча с Соней на Форосе. Лена смотрела не на меня, а на Толю, и я был благодарен ей хоть за это — она не видела, как я покраснел.

— Я отметаю тех жалких ничтожеств, что голосовали из животного страха, ради спасения собственной шкуры, — горячо продолжала Лена, — я о тех, кто искренне верили, что перед ними враги партии, предатели идеи, и потому были безжалостны. Не таким ли был и Иуда, усомнившийся в праведности Христа? Не посчитал ли он со всей искренностью доверчивой и увлекающейся натуры — вспомните, что он был любимым учеником Иисуса, — что его учитель лжет и своим учением опасен народу Иудеи, против веры и традиций которого он проповедует. Иуда отдал его палачам, искренне, по-моему, веруя, что он совершает благое дело. Как поступали совсем недавно наши коммунисты. Не один-единственный, каковым был Иуда, а миллионы мужчин и женщин с членскими билетами коммунистической партии в карманах отдали на заклание своих товарищей и учителей.

Но с большой и принципиальной разницей. Когда после смерти Сталина открылось, что все эти судебные процессы и казни были чудовищной ошибкой, совершенной по воле злодея, что погибли невинные люди, те, кто были честнее и принципиальнее других, голосовавших за их уничтожение, кто из голосовавших поступил как Иуда? Кто повесился на этом вот дереве с цветами не на ветках, а на коре? Много ли висельников с больной совестью мы видели?

Протрезвление после Сталина проходило уже на глазах моего поколения, и я не припомню ни одного случая самоубийства. Кое-кто откупился микроинфарктом. Вроде моего дяди, ходившего в сталинские годы в следователях по особо важным делам и теперь преспокойно залечивающего рубец на сердце в крымском санатории. Кстати сказать, он принимал непосредственное участие в насильственном выселении крымских татар отсюда… с их исконной земли, и преспокойно лежит под южным солнышком на отнятой у целого народа земле. Впрочем, как и мы с вами.

— Ну, матушка, — отмахнулся Толя, — далеко зашла. Послушай моего совета, Леночка. Высказалась? Проветрила пасть? Ну и забудь! И мы забудем. А то ведь в такие дебри подобные разговоры заведут, откуда и возврата-то нет. Мое предложение принято? Единогласно. Тогда — подъем! И приступим к спуску. Вниз, к морю, к нашей белокаменной Ялте, к ресторану «Ореанда», где уже томятся, дожидаясь нас, свиные отбивные с зеленым горошком и не одна бутылочка сухого грузинского вина.
[1] [2] [3] [4]