Ветка Палестины (10)

Подумать только, на кого руку подняли! На народ...

А вот и сам народ! Представлен в поэме. Весь. От мала до велика. Герои 49-го года, по которым критики,де, хотели нанести удары.

Один удар по Пырьеву,

Другой удар по.Сурову...

Бомбежка по Софронову...

По Грибачеву очередь,

По Бубеннову залп!

По Казьмину, Захарову,

По Семушкину Тихону...

Казьмина и Захарова, руководителей Русского народного хора имени Пятницкого, привлекли, конечно, для пущей народности. Они к "дружинушке хороброй" непричастны. Затем лишь, чтоб бросали на нее отсвет народной культуры. Иначе-то как сойти за народ!..

Остальные - что ж? Остальные тут по праву. Спасибо Сергею Васильеву. Никто не забыт. Ничто не забыто.

Осталось нам теперь вместе с газетным поэтом предаться восторгам по поводу того, что все литературные критики перебиты и можно рифмовать уж и так. Безбоязненно.

На столбовой дороженьке

Советской нашей критики

Вдруг сделалось светло.

Вдруг легче задышалося,

Вдруг радостней запелося,

Вдруг пуще захотелося

Работать во весь дух,

Работать по-хорошему,

По-русски, по-стахановски...

По-ленински, по-сталински

Без устали, с огнем...

Работал Сергей Васильев по-сталински. Это уж точно. Потому и старался. Без устали. С огнем.

В чем можно было теперь обманываться? Когда все так разжевано. Даже самый тупой первокурсник обращался с заумной "проработочной" статьей, как с капустным кочаном, быстро добираясь до кочерыжки, до основы, смысл которой всегда оставался неизменным: "Бей жидов!"

А уж на самой кухне какой дух стоял! Главный редактор "Литературки" профессор Ермилов, подписав в 49-м году газетную полосу с очередным юдофобским материалом, обронил с циничной усмешкой: "Маразм крепчал..."

Крепчал, естественно, не сам по себе. Его нагнетали. Деловито.

А по вечерам, скажем, в той же газете выступал самодеятельный "Ансамбль верстки и правки", который издевался над всем тем, что делалось днем. Порой самими же.

Упитанная журналистка, игравшая "борца с космополитами", помню, с театральным пафосом уличала даму -критикессу с еврейским профилем:

"Она не наша.

Я -- нашаl

Ей -- не место.

Мне -- место!"

Следующим номером критик в весе "из мухи слона" нокаутировал критика "в весе пера", и рефери, склонившись над поверженным, считал: "Год молчит, два молчит, три молчит, нокаут..."

В другой редакции мне исполнили, смеясь, самоновейшую песенку, глубокий смысл которой заключался в трех последних строках

Ты себе на носу заруби,

Нельзя продаваться за доллары,

Но можно - за рубли!

Смеясь, убивали. Глумясь, выбрасывали на улицу. Лишь хоронили тихо. По традиции.

Гроссмана, Юзовского, Гурвича, Альтмана, Звавича -- кто постарше, позначительнее -- топтали насмерть; полистаешь теперь пожелтевшие газеты, увидишь заголовок "Ренегаты!" -- оторопь берет.

Молодым давали под дых. Спокойнее. Чтоб знали свое место.

Я был из прозаиков самым безусым. Даже не членом Союза писателей. Меня просто отшвырнули пинком -- как котенка, попавшего под ноги.

О сорок девятом сейчас говорят -- средневековье. Обижают средневековье.

К примеру, в 1388 году трокским и брестским евреям была жалована княжеская грамота, в которой было сказано, что коли вина против евреев не доказана, то обличитель подвергается наказанию, которое грозило еврею.

Представляю себе, что сталось бы с тем же Сергеем Васильевым, если бы его призвали к ответу по правилам 1388 года...

Кошмарное средневековье!

...Канул в Лету год сорок девятый, юбилейный, жирно пировавший на костях русских евреев, как некогда татарские ханы пировали на костях россиян.

Минул пятидесятый, обновивший устами Сталина старинное русское понятие "аракчеевский режим". Начался пятьдесят первый...

Меня снова поздравили, на этот раз телеграммой от Федора Панферова, главного редактора "Октября". Скоро напечатаем!

Скоро!

Полине торжественно вручили диплом кандидата химических наук в толстом коленкоре с золотым тиснением, но почему-то не дали назначения на работу. Ни в институт, ни на завод, хотя на столе председателя распределительной комиссии лежала стопа заявок на химиков-органиков.

Устраивайтесь как хотите! .

Академик Борис Александрович Казанский вскоре сказал Полине (Полине Ионовне, как он назвал ее впервые, улыбаясь), чтоб она отправилась на Калужскую, в Институт горючих ископаемых, где очень нужен научный сотрудник. Обо всем договорено. В академическом институте Полину встретила немногословная средних лет женщина в стареньком халате. Заведующая лабораторией. Руки желтые от реактивов. Сжала Полинины пальцы сильно, по-мужски. По всему видно, не бездельница; из академических женщин-работяг, которые издревле в тени Российской академии, гордой своими мужчинами.

Круглое, уставшее, как почти у всех женщин после войны, лицо коренной русачки, казачки, выразило неподдельную радость. Ей так нужен помощник. Так нужен!.. Как хорошо, что университетчик, из школы Казанского. Повезло!..

Она сама сходила в отдел кадров, взяла анкеты. Полина тут же заполнила их, и завлабораторией, отложив анкеты ("Это потом, формальности.. . "), показала Полине ее рабочий стол, вытяжной шкаф, "тягу", познакомила с двумя лаборантками, которые наконец дождались своего научного руководителя. . .

-- Выходите через три дня, -- сказала она на прощание.-- Нет, не звоните. Приезжайте работать.

Через три дня она сказала Полине с искренним удивлением:

-- Знаете, вас почему-то не пропускают кадровики.

И, видя огорченное Полинино лицо, сказала, чтоб та оставила свои координаты. "Я попробую..."

Через полтора года действительно пришла взволнованная открытка: "Я добилась!"

Но Полина уже лежала в клинике Склифосовского...

В другом академическом институте Полину принимал лощеный, с иголочки одетый заместитель директора, этакий "аглицкий лорд", один из тех, для которых научная лаборатория нечто вроде кухни: если заглянет, то мимоходом,-- и которых сейчас в науке расплодилось хоть пруд пруди. Он был сама любезность. Не говорил, а пел:

-Рекомендация кафедры академика Зелинского, письмо академика Казанского -- это для нас гарантия самая верная, безусловная, прекрасная. Школа Зелинского - гордость отечественной химии... Можете не сомневаться, что...

Столь же песенно-любезен он был через неделю:

-- К сожалению, вы опоздали. Они уже взяли человека. Такая досада! - И в его бесстыже вылупленных глазах засветилось почти искреннее участие.
[1] [2] [3] [4]