(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (5)
[1] [2] [3] [4]1
Мать уже несколько недель прикована к постели, и нет надежды на ее выздоровление.
- Этот живодер ее со свету сжил! - вздыхает отец, вздыхают сестры, вздыхает дядя Гесл.
Живодер - это Борух Привес, ярый конкурент и враг матери, который, по словам моего отца, поставил себе целью свести ее в могилу
Мать делала все возможное, чтобы устоять против сильного конкурента. Ее мраморное мыло - твердое, белое с синими прожилками - было лучше фабричного ядрового мыла Привеса, и продавала она его на копейку дешевле, чем Привес.
Hо у того была настоящая фабрика, с оборудованием, с рабочими, а главное - Борух Привес работал на собственном капитале, он был "набит деньгами, как мешок", а мать съедали проценты и душили ростовщики.
Мамина фабрика наконец стала, и вместе с нею сдала и мама.
Такого позора она не могла вынести. Ее не столько огорчала потеря фабрики, сколько потеря доброго имени.
Как же так: Зелда, которую весь город уважал, которой все доверяли, вдруг прекратила платежи!
Мать почти перестала показываться на улице, она избегала людей, и субботние вечера у большого самовара были отменены.
Все чаще и чаще мать жаловалась на боли в сердце, пока она однажды не слегла в постель, чтобы больше не встать.
2
Теплый вечер позднего лета. Через открытые окна доносится до меня топот босых и обутых ног. Это, я знаю, мои товарищи играют в пожарников. Я сижу словно на горячих углях: как хорошо было бы тайком выбраться из дому и пристать к игре. Но этого нельзя сделать. Ведь за стеной, в соседней комнате, лежит тяжело больная мать. Отец побежал за Францискевичем и еще двумя врачами, чтобы устроить консилиум, они вот-вот должны явиться. То и дело приходят люди, справляются о матери. Соседки просто заглядывают в открытые окна:
- Как она себя чувствует?
- Был уже консилиум?
- Увы, такое дерево подкосилось! - Они ломают руки, как будто мать уже умерла.
Я, конечно, не знаю, что мать доживает свои последние минуты и совсем скоро я стану сиротой. Но я вижу, что у нас что-то происходит, и понемногу начинаю чувствовать себя причастным к этому "что-то".
У нас сидит дядя Гесл, брат матери, - красивый, рослый и сильный человек, который любит поесть и не прочь выпить.
- Прежде всего человек должен как следует набить свой чемодан, - острит дядя Гесл. - Одно из двух: будет человек жив, у него хватит сил еще раз поесть; если же он, не дай бог, умрет, у него по крайней мере хватит сил взобраться на катафалк.
Втянув в нос добрую понюшку табаку, дядя обращается к моей сестре:
- Не найдется ли у вас в доме хоть капля водки? Что-то под ложечкой сосет...
Опрокинув одну за другой две стопки, дядя находит, что не худо бы и закусить.
Дядя Гесл с истинным наслаждением хлебает свекольный борщ со сметаной, с которым, по его мнению, никакой бифштекс не сравнится.
Грохот колес по мостовой прерывает восторженную хвалу дяди Гесла свекольному борщу.
К дому подъезжают две брички: на одной папа с Францигкезичем, на другой - еще два врача.
Врачи не задерживаются у матери.
- Разве лишь пан бог поможет, медицина здесь бессипьна, - разводит руками Францискевич, выходя из маминой комнаты.
За ним идут два врача помоложе.
Тихо стоим мы все около маминой кровати. Отец, дядя, сестры - впереди, мы с маленьким братишкой - позади. Я боюсь смотреть на маму. Она лежит на кровати неподвижно, с вытянутым желтым лицом, восковые прозрачные руки, как мертвые, лежат на белой простыне, закрытые глаза глубоко запали, нос заострен, и самый кончик его бледен какой-то странной бледностью.
[1] [2] [3] [4]