10
[1] [2]А она объясняла Ивану Григорьевичу:
– Гонять голодных на работу душа не выдерживает. Это не про меня сказали, чтоб кухарка управляла государством. Работают на молотилке женщины и шьют такой чулок, подшивают к подолу, насыпают в него зерно. Надо их обыскивать и под суд отдавать! А за хищение колхозной собственности не меньше семи лет. А у баб дети. Я ночь лежу и думаю – государство берет у колхоза зерно по шесть копеек кило, а продает печеный хлеб по рублю, а в нашем колхозе за четыре года грамма не дали. Что ж это получается? Он ухватил жменьку зерна, того, что сам как-никак посеял, – ему семь лет. Нет, не согласна я. Ну, и устроили земляки в город кухаркой, людей кормить. Рабочие говорят: «Все же в городе лучше. У строительных рабочих расценок – дверь навесить, замок врезать – два с полтиной; за это же дело в выходной день частник ему пятьдесят даст – в двадцать пять раз дешевле ему государство платит». И все равно с деревенских больше берут. Я считаю – государство и с городских и с деревенских многовато берет. И дома отдыха, и школы, и тракторы, и оборона, все понимаю, но слишком много берут, надо меньше.
Она посмотрела на Ивана Григорьевича.
– Может быть, вся жизнь неправильно поставлена от этого?
Ее глаза медленно перешли с его лица на лицо племянника, и она сказала:
– Я знаю, об этом говорить не полагается. Но я вижу, какой вы человек, – вот и спросила. А вы совсем не знаете, какой я человек, поэтому не отвечайте.
– Нет, зачем же, я отвечу, – сказал Иван Григорьевич. – Я раньше думал, что свобода – это свобода слова, печати, совести. Но свобода, она вся жизнь всех людей – она вот: имеешь право сеять, что хочешь, шить ботинки, пальто, печь хлеб, который посеял, хочешь продавай его и не продавай, и слесарь, и сталевар, и художник, живи, работай, как хочешь, а не как велят тебе. А свободы нет и у тех, кто пишет книги, и у тех, кто сеет хлеб и шьет сапоги.
Ночью Иван Григорьевич лежал и слушал в темноте чье-то сонное дыхание, оно было таким легким, что Иван Григорьевич не мог понять: чье оно, ребенка или женщины.
Ему теперь странно казалось, будто он всю жизнь свою находился в дороге, день и ночь ехал в скрипящем вагоне, десятки лет слышал стук колес и вот наконец приехал – эшелон остановился.
И от этой тридцатилетней дороги, тридцатилетнего дорожного грохота в голове его продолжался шум, звенело в ушах и все казалось, эшелон идет, идет…
Но это не дорожный шум стоял в его ушах, в голове звенел склероз, жизнь-то ведь шла к концу.
[1] [2]