Часть третья (1)

Зяма открыла глаза… Бродяга гремел своей баночкой, пробираясь в проходе между рядами кресел. Опять она не заметила, как он прошмыгнул в автобус, и даже задремала. Как он возникает? Может быть, он бестелесен?

Дойдя до ее кресла, Мустафа остановился и требовательно тряхнул баночкой. Зяма полезла в кошелек, достала два шекеля и протянула ему на ладони.

— Дай еще! — крикнул он, уставясь ей в лицо своими иссушенными безумной тоской глазами.

— Ты наглец, приятель, — сказала Зяма. — Бери, пока я не раздумала.

— Дай больше! — повторил он требовательно. — Мустафа за тебя помолится.

— Да мне ведь самой не хватит до дома добраться, — смутившись, объяснила она. — Я далеко живу.

Он, не мигая, смотрел ей в глаза неприятным, тревожно проникающим взглядом.

— Тебя друзья повезут! — вдруг выпалил он. — Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело… Устанет Мустафа…

Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.

Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке: «Вот, вот идет Машиах!..»

Автобус подкатил к местечку Бейт-Зайт — пролетели мимо придорожный ресторан, высокий серый забор какого-то предприятия — и стал подниматься выше и выше, круче и круче, к последнему виражу перед въездом в Иерусалим…

Сегодня она зашла к родителям — пообедать. Мать, с ее дикой энергией, время от времени готовила какое-нибудь любимое Зямино блюдо, вернее, то, что в детстве любила дочь. Например, принято было считать, что Зяма обожает студень. Поэтому, когда мать готовила студень, Зяма — к черту все остальные дела! — обязана была явиться его есть. Мать сидела напротив и требовательно вглядывалась в ее жующий рот. Она извлекала свою порцию деятельного удовольствия из усталого удовольствия дочери.

Сегодня Зяму ждали пирожки с капустой.

— Ну? Ну?! — с напором спрашивала мать. — Начинку пересолила, а!

— Да нет, что ты, очень вкусно… — отвечала дочь.

— А я тебе говорю — передержала тесто!

— Ничего не передержала, — утомленно возражала дочь. Попробуй не возрази. — Пирожки замечательные.

— Возьмешь Косте и ребенку!

— Да ну, мам, ну что я буду ездить с пирожками…

— А я сказала: возьмешь!

После обеда Зяма с отцом смотрели программу новостей. Она переводила ему с иврита. Искоса она поглядывала на профиль отца: поразительно, как ничего нет в нем от деда. Ни внешне, ни в характере…

Она вздохнула, прислушалась к себе. Да, следует признаться: у нее развился самый настоящий психоз или, как бы это помягче, — некоторое безумное допущение. Через этих старух, подумала она… Чувство, что дед где-то тут неподалеку как бы… существует.

— Как ты думаешь, — спросила она вдруг отца, — во что может обойтись перевоз сюда с Востряковского этого… останков?

— Чьих? — спросил отец с недоумением, повернувшись в кресле.

— Деда…

Он обалдел. Растерялся. Засуетился. Воскликнул раздраженно:

— Зачем это?!

— Ну-у… понимаешь, — стесненно проговорила она, — мне кажется, он был бы тут… уместен…

— Зяма! — сказал отец, испуганно в нее всматриваясь. — Ты устала.

На стеклянной стенке остановки двадцать пятого автобуса, куда добрела порядком уставшая Зяма, было наклеено очередное «Сколько можно терпеть?!». На бахроме жетончиков внизу был написан телефон и имя «Маша». Но кто-то из прохожих не поленился зачеркнуть карандашом «терпеть» и написал поверх другое слово, так что объявление начиналось менее торжественно и революционно и приобретало несколько оппозиционное делу «Группенкайфа» звучание: «Сколько можно п…деть?!» — так в новой редакции звучало обращение к страдающим массам репатриантов. Зяма прочла его и на какое-то мгновение испытала удовольствие подлинного гурмана.

И тут на нее налетел Мишка Цукес.

— Вот так тебя встретишь раз в году на остановке! — ругался он, троекратно касаясь щекой ее щеки. — А чтоб самой когда-нибудь позвонить!..

Мишкина манера общаться — он напирал на собеседника, заваливал его статистическими данными по теме разговора, агрессивно возражал по любому вопросу, заглядывал в глаза, хватал за лацканы пиджака или рукава рубашки, постукивал пальцем по плечу, требовал вникнуть в суть доводов и немедленно согласиться с ними — утомляла собеседника с третьей минуты. Что бы он ни говорил или писал, выступал ли с докладом на симпозиуме или читал кадиш по усопшему — всем всегда казалось, что Цукес ругается. 14 Чек «дахуй» — отложенный чек.
[1] [2] [3] [4]