Эфраим Севела. Викинг (7)

— Подавись, жаба! — как плевок, выпалила Дануте в лицо Саулене. — Сдохнешь! Одна, как ведьма! Никто воды не подаст!

Она подобрала с земли оброненный платок матери и, обняв ее за худые, трясущиеся плечи, повела со двора. И Альгис невольно отпрянул за угол, чтоб не столкнуться с ними.

Потом он вышел из тени, помог Саулене подняться из кресла, занес кресло в дом. Вошел Витас, виновато остановился у порога.

— Кавалер, — скривилась Саулене. — Я ему такую службу доверила, а его девчонка сопливая вокруг пальца водит. Солдат. Комсомолец! За юбку еле честь не променял.

— Так я ж… как увидел… — хрипло произнес Витас, глядя на свои сапоги, — сразу пригнал.

Нашел себе пару, — изливала на него гнев Саулене. — Мало тебе девок в колхозе? Куда полез? К врагу классовому?

— Какой она враг? — несмело начал Витас, но Саулене его перебила.

— Враг! И тебе! И мне! И всем! Ты — дурак молодой. Коммунисту нельзя слюни распускать. Понял? Я бы сестру родную не пощадила!

Саулене отвалилась к стене, зажмурив глаза, будто свет лампы мешал, и с натугой потерла ладонью грудь.

— Давит, будь оно проклято.

И слабо махнула Витасу:

— Иди.

У Алъгиса испортилось настроение. Ужинать не хотелось. Да и Саулене ничего не предложила, забыв о зайце, обещанном на ужин. Ушла за перегородку, ворочалась на скрипучей кровати, кряхтела. И он тоже спать не лег, хоть мог вздремнуть какое-то время до поезда. Посидел за выскобленным добела, рассохшимся столом, слушая натужное тиканье старых стенных часов с подвязанным к гирьке медным, позеленевшим пестиком от ступки, потом собрал свои вещи в маленький дорожный чемодан, решив подождать поезда на станции.

Его шаги по двору разбудили павлинов на крыше сарая, и они резко прокричали спросонья, заставив его вздрогнуть.

Песчаная дорога потемнела от росы, и туман уже низко стлался по клеверу, густой, как белый дым. Луна стояла высоко, и было видно хорошо, как днем. Еще издали он узнал темный, без единого огонька, домик на краю поля. Что там поделывали Дануте с матерью? Конечно, не спят. Лежат в темноте, проклиная Саулене.

Домик под завалившейся, скошенной крышей притягивал его взгляд помимо воли, и Альгис смутно чувстовал, что и он в чем-то виноват перед ними, затаившимися без огня, во тьме, наедине со своим горе, и. Саулене он ни в чем упрекнуть не мог. Она была права своей правдой. Жестокой и трудной, отчего сама до утра глаз не сомкнет. Жизнь развела бывших подружек, поставила друг против друга, как кровных врагов. Двух несчастливых бa6, с одинаковой вдовьей судьбой. Робкий, прерывистый свист отвлек его. В стороне от домика, утонув по грудь в пелене тумана, вырисовывались голова коня и объездчик Адомайтис. Витас напряженно глядел с коня на домик и посвистывал как-то жалобно, будто просил прощения.

В доме было тихо, только аист на крыше в плоском гнезде недовольно завозился и, встав, распрямил суставчатые тонкие ноги.

Всадник продолжал свистеть. Безнадежно, как щенячье поскуливание. Двери в домике вдруг с треском распахнулись, и полуодетая Петронеле выскочила на порог.

— А-а. Свистишь? Ты ей поди, своей хозяйке, в зад посвисти! А сюда нос не суй! Отгулялся! Ищи колхозных сук.

Конь объездчика затоптался на месте, звеня уздечкой, но Витас не собирался отьезжать. Покорно слушал брань, не отвечая ни слова. Потом снова свистнул протяжно и громко.

И тут Альгис увидел, как с другой стороны домика распахнулось окно, девчоночья фигурка выросла на подоконнике и спрыгнула вниз.

Объездчик свистел, не переставая, и старая Петронеле, задохнувшись от крика, умолкла. Ни слова не проронила она и тогда, когда в лунном сиянии поплыли над полосой тумана голова и плечи Дануте, бежавшей по мокрому клеверу к всаднику.

Альгис не стал смотреть дальше, а пошел своей дорогой к станции, глупо улыбаясь и мотая головой. На душе стало легко-легко и столько мыслей роилось в голове, что он не заметил, как пролетело время и подошел, свистя и шипя паром, мокрый от росы поезд с черным паровозом-кукушкой в голове.

Так получилось потом, что больше он в эти края не заглядывал. Став известным поэтом после второй книги, ушел из газеты и ехать сюда никакой надобности не было. От прежних приятелей по редакции он спустя долгое время узнал о дальнейшей судьбе Оны Саулене, Витаса Адомайтиса и Дануте, Петронеле.

Саулене не удержалась у власти. С ее непокладистым характером, ее понятием о справедливости иначе и быть не могло. Столкнулась с уездным начальством, как наседка, защищая интересы своих колхозников, и ее Убрали, как ненужную использованную вещь.

Дело в том, что от природы хозяйский и по-своему справедливый ум этой крестьянской бабы поневоле должен был войти в противоречие с твердыми и нерушимыми установками советской власти. Она Саулене выбивалась из сил, копя богатство, наращивая его в колхозе, думая, что старается для своих людей. Выполняла все поставки государству, какие причитались с колхоза, раньше всех в уезде, а остальное делила по трудодням и откладывала, мечтая всем новые дома построить, клуб, школу.

Но государству всегда не хватало. За отстающие, бедные колхозы должны были расплачиваться те, что покрепче, и таким образом, разоряться и быть, как все. С Оны Саулене потребовали втрое больше положенного по плану сдать государству, намекнув, что у нее не колхоз, а кулацкое гнездо и не худо бы его раскулачить. Саулене набила морду секретарю укома за такие слова и наотрез отказалась платить за других, пьяниц и лентяев. Ее для острастки подержали за хулиганство в тюрьме, отобрали партийный билет и прогнали с должности председателя колхоза.

Вывезли из амбаров все, что она берегла годами, поставили нового хозяина, пьющего, дурного мужика, послушного начальству и разорили все, чему она отдала свою жизнь. Молодые стали убегать в город, с ними подались Витас Адомайтис с Дануте. Люди работали без охоты, стали поворовывать, мужички снова запили. Бывший кулацкий дом у Оны Саулене отобрали, и она подалась на станцию, без всего, как стояла, думая уехать, куда глаза глядят. Но не уехала. Никого на всем свете близкик у нее не было.

Приютила Ону Саулене в своем домике у станцигг Петронеле, мать Дануте. Помирились они под старость и живут вдвоем, ни с кем не видаясь, как прокаженные. Гонят тайком от милиции самогонку, сбыт.г на станции пассажирам в бидонах из-под молока и сами пьют, не помногу, но пьют, сидя долгими вечерами б"з огня в темном домике, и оттуда до станции доносятся песни, тягучие и грустные, в два голоса.
[1] [2] [3] [4]