Эфраим Севела. Зуб мудрости (3)

– Конкретней, – поправляет маму Б.С.

– Ну, взять хотя бы такой случай. Было это в Москве. Она пошла впервые в школу. Совсем крошка. И вот бабушка приводит ее домой. Мы, взрослые, ее окружили, тискаем, целуем, цветы, подарки. Все же такое событие: человек впервые переступил порог школы. «Ну как, деточка, спрашиваем, тебе понравилось в школе? Что произвело на тебя самое большое впечатление?» «Ничто», – отвечает. – «Скучища». Мы обомлели. Это произносит существо, которому еще не исполнилось семи лет.

– Здоровый скепсис, – бормочет Б.С. – Правда, весьма раннее проявление. Не вижу никакой патологии.

– Послушай, что дальше произошло. «А как твоя учительница? Понравилась тебе?» – «Почему она должна мне нравиться?» – спрашивает вместо ответа. – «Простая баба. Разговаривает, как деревенская. Вы бы такую за свой стол обедать не посадили».

Я в своей комнате задрыгала под одеялом ногами от удовольствия. Если мама не врет, не сочиняет, значит, я уже не таким дерьмом была в семь лет. Браво! Кое-что новенькое узнала о себе.

– Бабушки, дедушки чуть в обморок не попадали, – продолжает мама. – Они у нас – коммунисты старой закалки, искренне верующие во всеобщее равенство и братство. У нас в роду не было богатых, мы выросли в страшной бедности и гордились своим пролетарским происхождением. И тут – на тебе!

– сноб, баловень, аристократ паршивый, говорящий о простых людях с таким высокомерием и презрением. Откуда это взялось? Где она слышала такое? Она подобному не могла научиться в нашем доме. Ты можешь мне объяснить? Я – педагог, но отказываюсь понимать. Ответь мне ты. Возможно, медицина знает больше.

– Моя медицина, дорогая, – с откровенной иронией в голосе отвечает Б.С., – такая же слепая и глупая старуха, как и твоя педагогика. Мои скудные познания наводят меня на мысль, что тут все дело в генах. Ваш плебейский род имел в далеком прошлом весьма аристократичных предков, и вот через столько поколений прорвались гены знатного происхождения, опрокинули, смели с пути пролетарские и даже коммунистические гены и явились на свет в образе этого очаровательного юного сноба.

– Ты серьезно так думаешь? – спросила мама каким-то изменившимся голосом. Ей, кажется, польстила догадка Б.С. о наших благородных предках.

– Я этого не утверждаю, но допускаю, – невозмутимо ответил Б.С.

– Второй пример, – сказала мама.

– Что еще такое? – сонно отозвался Б.С.

– Ей было, боюсь соврать, годика три или четыре. Зашел к нам как-то сосед и решил пошутить с ребенком. Неумная шутка. Сделал страшное лицо, потянулся руками к шее моего мужа и зловещим таким голосом прохрипел:

– Я задушу твоего папу.

Знаешь, что она сделала? Она топнула ножкой, сжала кулачки так, что они побелели, и крикнула соседу, которого она прежде любила и часами сиживала на его коленях:

– Если ты тронешь папу, я тебя разрежу на мелкие кусочки, пропущу через мясорубку, сделаю котлеты, поджарю, съем и… покакаю. Ты останешься в ночном горшке.

Б.С. рассмеялся. Я у себя в комнате тоже завизжала, от удовольствия.

– Что ты об этом думаешь? – спросила мама. – Мне тогда совершенно не было смешно. Откуда в ней столько злости? Как в этой маленькой головке созрел такой изощренный чудовищный план мести?

– Прелестно, прелестно, – продолжал смеяться Б.С.

– Ты мне ответишь? – настаивала мама.

– Завтра, завтра. Пора спать. Я пошел к себе.

– А поцеловать на прощание? – жалобно протянула мама.

– Обойдешься. Нельзя все сразу.

– Свинья.

– Спокойной ночи.

Мимо моей двери прозвучали шаги Б.С. по коридору. Доски пола прогибались и скрипели под его весом, хотя он ступал осторожно, чтобы меня не потревожить.

Я в эту ночь уснула с улыбкой. Узнала кое-что занятное о себе. А еще позлорадствовала, что он ушел, не поцеловав ее.

Сколько мне суждено прожить, я никогда не забуду сцены прощания в московском аэропорту, когда мы с мамой навсегда покидали Россию. Навсегда, навсегда. Нас не пустят обратно, даже если мы очень будем просить. Потому что в Советской России считается, как неписаный закон, что каждый, кто ее покидает – предатель Родины, отщепенец и негодяй. А уж еврей – тем более.

Мы прошли таможенный осмотр. И теперь мы уже были одной ногой за границей. В зале, где мы ожидали посадки на самолет, все надписи были по-английски, а в буфете принимали плату в иностранной валюте. Советские деньги тоже принимали, но не так охотно. Мы уже были за границей, но не совсем. Лишь одной ногой. В любой момент нас могли вернуть обратно. В Советский Союз. За стеклянную стену, отделявшую наш зал от всего аэропорта. Они еще могли выкинуть любой трюк, поиздеваться над нами, как захотят. Потому что мы все еще были в их руках. На советской территории. Поэтому все взрослые, и в их числе моя мама, сильно нервничали и все поглядывали на часы и на радиорупор, откуда объявляли посадку на самолеты. По-русски и по-английски. И еще на каком-то иностранном языке, который я не смогла определить.
[1] [2] [3] [4]