Эфраим Севела. Зуб мудрости (4)

Хорошо, старые большевики были глуховаты, им при допросах слух отбили, и не слышали папиных слов, а то обиделись бы.

А зачем обижать стареньких?

Вот и я не хотела обижать. Думала лишь пошутить. Мне скучно стало наблюдать за прохожими, и я тихонько подкралась к беседке, раздвинула ветки, а там седые и лысые головы склонились друг к другу и шамкают беззубо. Что-то вроде:

– Идеалов нет… Всю Россию разворуют… От революции запаха не осталось… Тирания…

А я как гаркну грубым мужским голосом:

– Руки вверх!

Я ведь только пошутить хотела. А получилось такое! Один старый большевик, как младенец, в штаны наделал, а другого отпаивали валерианкой. Слава Богу, никто не умер. Закаленный народ.

Сол Лэп – родной брат моего прадедушки Лапидуса. Младший брат. И хоть он моложе и не сидел в тюрьмах при царе и при Сталине и не воевала гражданскую войну, а уехал совсем еще несовершеннолетним в Америку и всю жизнь занимался только одним – делал деньги, выглядит он хуже моего прадедушки. Тот – сухой, кожа и кости. И все суетится, бегает. Энергии – хоть отбавляй. А этот какой-то одутловатый, словно у него водянка. И глаза тусклые-тусклые. Такие бывают у очень старых собак.

Должно быть, не такой уж у него был сладкий кусок хлеба. Как сказала бы бабушка Люба, которая осталась в Москве. Жизнь капиталиста, даже миллионера, тоже не усеяна розами. Как сказал бы мой папа – бывший лектор общества «Знание», который живет в Нью-Йорке, но не с нами, а отдельно. И не совсем отдельно. А со своим напарником Джо. Потому что они оба – го-мо-сек… Дальше не нужно договаривать.

Сол Лэп – это по-английски. Он переделал свое имя на американский лад. В России, откуда он приехал с дыркой в кармане, его звали Соломон Лапидус. Ну, что ж. Лэп – так Лэп. Сол – так Сол. В чужой монастырь со своим уставом не лезут.

Он не совсем забыл русский язык. Но допускает иногда очень смешные ошибки. Должно быть, американцам также хочется смеяться, когда я говорю по-английски.

Со мной он разговаривает только по-русски. Чтобы вспомнить язык. И по-моему, даже любит меня. По крайней мере, из всей американской родни он – самый теплый.

Но странный. Я все время изумляюсь, когда бываю с ним. У него богатый дом. И на стенах висят картины, подобные которым выставлены в лучших музеях. Цена им – уму непостижима. Миллионы.

В первый раз, когда я была у него в гостях, спросила:

– Дедушка, кто у тебя висит в гостиной?

– А, – отмахнулся он. – Какие-то европейцы.

А эти европейцы оказались, когда я их рассмотрела: один – Гоген и два – Матисса.

Мы в Москве часами простаивали в музеях перед их картинами, млели от наслаждения. Всей семьей. И даже прадедушка Лапидус стоял очень близко и щурился. И у него текли слезы.

А его единокровный брат Соломон в Нью-Йорке даже ухом не ведет на эту красоту. Хотя она висит у него дома, а не в музее. Для него, бедного, нет красоты. Матисс и Гоген – лишь хорошее капиталовложение. Они не падают в цене, как доллары. А наоборот, все время растут. Ну, чем он отличается от моего учителя в ешиве, раввина Моргенштерна? Который на уроке литературы про Шекспира сказал, пожав плечами:

– А-а, этот гой…

Однажды мы ехали с Солом в такси. Он машину не водит из-за старости и вызывает такси, когда ему нужно. За рулем сидит негр. Когда мы приехали, Сол посмотрел на счетчик, разбирая цифры, и, когда платил, попросил с последнего доллара пятьдесят центов сдачи. Шофер очень неохотно, не скрывая своего презрения, отсчитывал ему сдачи по пять центов. Даст монетку – и тянет. И смотрит. Язвительно и высокомерно. Сол сидит с протянутой ладонью и ждет.

Как нищий. Я даже покраснела от унижения. И прошептала ему на ухо. По-русски:

– Хватит! Мой папа дает на чай доллар!

Сол покосился на меня и ответил по-русски:

– Поэтому твой папа будет всегда голодранцем. А я – миллионер.

– Скажи, Сол, – спросила я его как-то, когда никого рядом не было и мы могли поговорить наедине – он был со мной откровенней и теплей, когда мы оставались без чужих глаз и ушей. – Что бы ты сделал, если б был ужасно голодным, а сам вез целый эшелон хлеба?

– Почему я должен быть голодным? – заблестел своими водянистыми глазками Сол и стал сразу похож на своего брата, моего прадедушку Лапидуса. – И с какой стати я повезу целый, как ты выражаешься, эшелон с хлебом? Хлеб возят люди, которые этим занимаются. А у меня совсем другой бизнес.

– Забудь на минуточку слово «бизнес» и представь, что ты в России, а там революция и голод…

– Зачем мне это представлять? – не понимает меня мой американский родственник – миллионер Сол Лэп. – У меня от таких мыслей поднимается давление. Я же, деточка, был умнее твоего прадедушки и бежал из России до революции и до голода…

– А знаешь ли ты, – сказала я ему с вызовом, – что прадедушка, которого ты умнее, во время голода вез в Москву эшелон с хлебом, а себе не позволил всю дорогу лишней крошки в рот положить. И когда пришел к Ленину, в Кремль, доложить, что хлеб доставлен, упал на пол – у него был голодный обморок.

– Да-а… – задумался брат моего прадедушки, и я все ждала, что в его водянистых глазках вспыхнет гордость от услышанного, но не дождалась.

– А как его Ленин за это отблагодарил? Посадил в тюрьму?

– Не Ленин, а Сталин посадил его.

– От этого твоему прадедушке легче не было.

– Нет, но ты ответь мне, смог бы ты сидеть на хлебе и голодать?

– Сумел ли бы я? Не знаю. Не пробовал. Но то, что не стал бы, знаю точно. Быть праведником в наш век – невыгодный бизнес. Расходы не окупаются.

– Замолчи! Несчастный бизнесмен! – закричала я на него как на маленького.

А он, так ехидно улыбаясь, ответил:

– А ты, Олечка, все еще коммунист. У тебя ко мне классовая ненависть.

– Я вас всех презираю. Все вы хороши.

– Красавица ты моя, – обнял меня Сол. – Узнаю характер моей мамы. Унаследовала через три поколения..

О том, что я не такая, как все, а еврейка, я узнала поздно. В семь лет. Когда училась в первом классе. До этого времени мама с папой и вся дружная стая дедушек с бабушками мужественно ограждали меня от низкой прозы жизни. От близкого знакомства с национальной проблемой в такой прогрессивной стране, как СССР.

Наша учительница Мария Филипповна, деревенская баба с красными большими руками и круглыми глупыми глазами, как у подаренного мне ко дню рождения кукольного мопса из ГДР, решила объяснить нам, неразумным, что такое дружба народов СССР, в какой чудесной многонациональной семье народов нам посчастливилось родиться и жить. Беспрестанно улыбаясь и открывая металлические зубы, она стала нам демонстрировать свои мысли на живом примере, то есть на нас самих.

– Иванов, Телятников, Софронова… – она насчитала еще с десяток ребятишек и велела им:

– Встаньте!

Когда они встали из-за своих парт, не понимая, за что их выделили, и пытаясь припомнить, не нашалили ли они на перемене, за что их собираются теперь наказать, Мария Филипповна умиленно сказала:

– Вот эти дети, которых я назвала, – русские. Представители великого русского народа. Так сказать, старшего брата в семье других равных народов.

Я не поняла, к чему она клонит и почему, например, Федя Телятников – старший брат, когда он на месяц моложе меня. Я была у них дома на дне рождения.

– А теперь я попрошу встать, – сияя, как начищенный самовар, пропела Мария Филипповна и стала перечислять фамилии, среди которых моей не оказалось снова. – Вот эти дети – украинцы. Украинская республика входит в состав Советского Союза, как одна из пятнадцати республик-сестер.

Потом она подняла мальчика и девочку и назвала их татарами, потом – грузина-мальчишку и армянскую девочку.

– Уже весь класс стоял. Дружная семья советских народов. Братья и сестры. Одна я сидела. Мария Филипповна сделала паузу, и пока она молчала, меня стало подташнивать. У меня даже сердце запрыгало. А кто я? Кем прихожусь им? Двоюродной сестрой? Или троюродной? А может быть, я вообще чужая? Чужероднее тело? Пришелец из космоса?

Весь класс, повернув, головы, косился на меня, ожидая с любопытством, куда же учительница пристроит меня.

– Встань, Оля, – уже без вдохновения, уставшая, пока остальных представляла, сказала Мария Филипповна. – А вот Оля, дети, – еврейка.

Что такое еврейка, я не знала. Хорошо это или плохо? И почему не такая, как большинство детей в классе? Почему меня назвали самой последней? Ведь я учусь лучше других. И нас только двое самых лучших. Я и Федя Телятников. Почему? Почему?

Слово «еврейка», которое я услышала впервые, как ножом полоснуло меня по сердцу. Еще ничего не поняв, я нутром почуяла, что на меня поставили клеймо.

– Я – не еврейка! – крикнула я в отчаянии. – Я – москвичка.
[1] [2] [3] [4]