Глава десятая (1)

Глава десятая

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Финал

Он стоял на кухне перед раскрытым холодильником, поедал бутерброд с яичницей и смотрел, что бы еще такое из холодильника добыть. Во дворе за окном падал светлый медленный снег, было тихо и спокойно. Он с наслаждением ни о чем не думал. Сегодня ему замечательно легко и хорошо ни о чем не думалось, и внутри себя он ощущал легкую и теплую, ласковую, пушистую пустоту и совсем ничего больше, кроме этой пустоты. Впервые, может быть, за последние полгода.

Он превосходно выспался и с удовольствием предчувствовал, как будет доводить до кондиции разоренную гостиную, которую вчера уже в значительной степени привел в порядок, но недостаточно, безусловно недостаточно. Комната по-прежнему вызывала в памяти старый рекламный слоган: “Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно”. Надо этим случаем воспользоваться, подумал он с приятным предвкушением. Расставить, наконец, книги должным порядком: собрания сочинений – отдельно, беллетристику – отдельно и чтобы по алфавиту, фактическую литературу – отдельно, на стеллаж слева…

Звонок в дверь раздался (он автоматически посмотрел на дедовские часы с кукушкой) ровно в двенадцать: дзинь, дзинь, дзинь-дзинь-дзинь – кто-то из “дедов” заявился. Скорее всего, Матвей – с сосредоточенно целеустремленным своим носом и застывшим раз и.навсегда мучительным состраданием на длинном лице. Надо сразу же погнать его за жратвой, вот что. Тут главное – не давать человеку опомниться, а хлеба в доме нет… Но это оказался не Матвей: какой-то совсем незнакомый человек в берете смотрел на него из-под трагических бровей трагически-черными немигающими глазами. И с ним, за спиной у него, виднелись в вечном сумраке лестничной площадки еще какие-то люди, и, увидев их – еще не узнав, а только лишь обнаружив, – Вадим задохнулся, и все, что вроде бы успокоилось в нем со вчерашнего, улеглось было совсем, сделалось прошлым и необратимым, снова вспучилось и взорвалось, словно бомба угодила в старое болото. Он даже, кажется, ослеп на мгновение от этого страшного взрыва внутри, он понял, кто это (как собака понимает – без слов, без имен, без названий), и тут человек в берете произнес:

– Здравствуйте, Вадим Данилович. Я к вам всего лишь на несколько минут, вы разрешите?

Вадим послушно отступил от него в прихожую, и человек с трагическими бровями двинулся следом, на ходу снимая свой берет, а за ним выступили из сумрака и те двое, причем впереди – элегантный, в кожаном пальто до пят, аристократически бледный, отвратительно знакомый, с лакированной указкой-тросточкой в правой руке.

И тогда Вадим сказал хрипло:

– Нет. Этому – нет. Не позволяю!..

И человек с беретом сейчас же (ничуть не удивившись и очень вежливо) попросил аристократически-элегантного:

– Эраст Бонифатьевич, побудьте снаружи. Пожалуйста. И ты, Семен, тоже. Я – ненадолго… Вы разрешите мне раздеться? – спросил он у Вадима.

– Да, – сказал Вадим перехваченной от приступа внезапной ненависти глоткой. – Да, конечно.

Ненависть отступила так же внезапно, как и налетела, но мысли и чувства его беспорядочно метались. Этот (совершенно очевидно было), именно этот ведь человек мучал, терзал, запугивал его (и до позора запугал же, до кровавого поноса!) последние полгода, это же был нелюдь – зверь, нравственный урод, медленный палач, компрачикос поганый, сволочь, этический отброс… Его надо было сейчас же ударить. Пнуть ногой в коленку. Плюнуть ему в лицо… Но вместо этого он почему-то, совершенно необъяснимым образом, вопреки естеству, вопреки разуму и логике, испытывал к нему сейчас самую дружескую симпатию, ласковый резонанс какой-то и даже почему-то сочувствие. Было почему-то ясно, что он, этот человек, сам находится сейчас в мучительном душевном раздрае, нравственно болен, нуждается в простейшем человеческом сочувствии, и очень хотелось это сочувствие как-то выразить…

…Например, помочь ему раздеться. И Вадим взял у него из рук невесомую меховую куртку и повесил ее на распялки, а черный мефистофелевский берет с каплями полурастаявших снежинок положил на столик под зеркалом.

– Заходите, – предложил он с максимально доступным ему радушием и повел его в гостиную, хотя сначала хотел – в кухню, куда позвал бы любого из своих. Но это все-таки был не свой. Очень симпатичный, очень и явно нуждающийся в душевном уюте и даже в помощи человек, но никаким образом не свой. Чужой, Сугубо посторонний… Да и невозможно было вот так сразу, безо всякой подготовки, совсем уж без всякого наказания (пусть даже и формально-показного) забыть все обиды и раны, которые наносились еще совсем недавно.

Удивляясь этим своим несвязным и даже противоестественным каким-то ощущениям, он пригласил гостя в мамино кресло, сам сел напротив и вполне светским тоном осведомился: “Может быть, чаю?”. Он точно знал, что никакой чай им не понадобится, и что светского разговора не будет вообще, да и не умел он вести светские разговоры, однако же что-то заставило его задать этот вопрос и выжидательно улыбнуться в ответ на вежливый и обстоятельный отказ.

– Спасибо, нет, – сказал гость с самым серьезным видом. – Для утреннего чая – поздновато, а до файф-о-клока, согласитесь, еще довольно далеко… – Он сделал микроскопическую паузу и представился: – Меня зовут Хан Автандилович. Мы ведь не знакомы?

– Очень приятно, – сказал Вадим. Надо же было что-то ответить. (Хотя, на самом деле, следовало бы, наверное, ответить совсем по-другому: “Вот тебе и на – не знакомы! Да у меня от этого нашего с вами незнакомства вся шкура, можно сказать, облезла. Особенно на пальцах”. Впрочем, это было бы грубо. Неприлично, неадекватно грубо. И неуместно.)

– А еще меня частенько зовут Аятолла, – продолжал Хан Автандилович с прежней печальной непринужденностью. – Вы, вероятно, это знаете. Но так меня зовут только те, кто со мною незнаком.

– Да, – сказал Вадим. – Понимаю вас.

И он, действительно, очень хорошо понимал сейчас, что только человек совершенно уж посторонний и чужой, никогда не слышавший этого мягкого печального голоса, никогда не видевший трагически заломленных бровей и длинных черных волос, обрамляющих узкое бледное лицо, только совсем уж безнадежный дикарь и варвар, отпетый жлоб, бомж подвальный способен был бы связать такого славного печального человека с сумрачной этой азиатской кличкой – “Аятолла”.

– Я вижу, тут у вас ремонт? – полувопросительно, полуутвердительно произнес гость, откровенно озираясь.

– Да… вроде этого… Навожу порядок… – Вадим вспомнил, откуда возник беспорядок, и вновь почувствовал было приступ злобы, но снова встретился глазами с печальным взглядом Хана Автандиловича, и снова злоба испарилась, заменившись ощущением сочувствия и готовностью сопереживать как только понадобится.

Наступило короткое молчание, пятнадцать секунд обоюдной неловкости – печальный человек словно бы не знал с чего начать новую страницу разговора и колебался, внутренне ежась от собственной неуверенности. Вадим почти физически ощущал эти колебания и эту неуверенность, он и рад был бы помочь, рад был бы сказать что-нибудь, чтобы разрушить молчание, но совершенно не представлял себе, что именно. Не о снеге же за окном заводить было разговор?.. (И еще он подумал вдруг, что гость вообще-то не так уж уверен в себе и вальяжен, как стремится продемонстрировать и как это показалось на первый взгляд. Была в нем на самом деле какая-то неуловимая червоточинка, скрытое опасение какое-то, может быть, даже страх? И это было непонятно, и неприятно, и раздражало, словно заусеница рядом с ногтем.)

– Прежде всего, – начал все-таки наконец новую страницу Хан Автандилович, – позвольте мне поздравить вас. Вы совершили подвиг, который… Да, да, да – не спорьте, пожалуйста: каждый, кто совершает невозможное, совершает подвиг!

Вадим намерения спорить вовсе не имел, хотя и соглашаться с неожиданными этими и даже чрезмерными комплиментами было бы тоже как-то странно. Как минимум – нескромно. Он с удовольствием ответил бы сейчас каким-нибудь рекламным слоганом, да как назло именно сейчас ничего подходящего в голове не возникало, и он только плечами повел в том смысле, что: да ладно… чего уж тут… не стоит разговора…

– Замечательно, но вы совсем не выглядите счастливым, – сказал Хан Автандилович удивленно. – Вы выглядите уставшим.

– Так оно и есть, – согласился Вадим, поражаясь проницательности гостя. – Я устал, как Сизиф, – добавил он вдруг, неожиданно для себя самого. – Представляете, как устал Сизиф, которому удалось, наконец, взгромоздить на гору этот свой камень?

(Ну, надо ж, как красиво у меня это сформулировалось, подумал он с удивлением. И откуда что взялось?..)

– Представляю, – сказал Хан Автандилович с готовностью. – Очень хорошо я его себе представляю и думаю, что он совсем не чувствовал себя счастливым.

– “Счастье можно найти только на проторенных путях”…

– Правда. Откуда это?

– Пушкин любил это повторять. Из Шатобриана, кажется. Или из Монтеня? Не помню. Мне это показалось очень точным: счастье это – любовь, семья, друзья… Обязательно – хорошо известное, обыкновенное, никакой экзотики…

– Да. Очень точно. Очень.

И снова наступило натянутое молчание. Тема счастья казалась исчерпанной, тема сизифовой усталости – тем более. На лице Хана Автандиловича проступило страдание, но он справился с собою и сказал, словно начиная некую лекцию:

– Тут ведь все дело в том, что в современной России большим начальником может быть избран либо бывший партайгеноссе, либо так называемый крепкий хозяйственник, либо силовик…
[1] [2] [3] [4]