(11)

Ты начисто игнорировал тот факт, что я осмелилась назвать тебя по имени. Словно собираясь огреть меня кулаком, ты повернулся ко мне и процедил:

– Что за проблема?

– Тебе лучше глядеть на дорогу. Мне как-то не хочется погибнуть вместе с тобой. В роте говорят, что у тебя проблема с девушками? Что у тебя никогда не было подружки? Или это только потому, что ты женат на танках?

– Это не проблема, – усмехнулся ты в темноте.

– Напротив, это – решение.

– Тогда, быть может, тебе будет интересно узнать, что, как утверждают девушки, твое решение – это наша проблема. И необходимо приставить к тебе одну из девушек, которая добровольно пожертвует собой ради блага остальных.

В полутьме "джипа", рассекающего пелену дождя, я могла догадаться о том, какая бледность залила твое лицо, – по той ярости, с которой ты жал на педали.

– Что здесь происходит? – возмутился ты, напрасно стараясь скрыть от меня дрожь в голосе. – Что это? Семинар но вопросам половой жизни командного состава?

А затем, когда мы подъезжали к первому светофору у северного въезда в Тель-Авив, ты вдруг удрученно спросил:

- Скажи, Брандштетер, ты… сильно ненавидишь меня?

Вместо ответа я попросила тебя остановиться за светофором. Съехать на обочину. И не добавив ни слова, я притянула твою голову к моим губам. В своем воображении я проделывала это уже тысячу раз. Затем торжествующе, звонко засмеялась и сказала, что, похоже, и вправду придется учить тебя всему с самого начала. Что, по-видимому, даже целоваться тебе еще ни разу не приходилось. Что настало время показать тебе – где приклад, а где спусковой крючок. Что стоит лишь тебе подать команду – и я проведу с тобой ускоренный курс молодого бойца. Ты и в самом деле оказался девственником.

Перепуганным. Неуклюжим. Даже имя мое тебе не удавалось произнести – тебя охватывал приступ заикания. Когда я сбрасывала одежду, ты отводил свой взгляд. Минуло, по крайней мере, шесть недель, прежде чем ты позволил мне оставить свет и увидеть твое обнаженное тело: тонкое, словно у подростка, как будто военная форма была частью твоей плоти и делала тебя крупнее. Ты был очень сильным и очень напуганным: стоило мне нежно погладить тебя, и ты вздрагивал, словно от щекотки, тебя начинал бить озноб. У тебя поднимались волосы на затылке, когда я проводила рукой по твоей спине. Каждое прикосновение к тому, чем природа наделила мужчину, воспринималось тобой, как удар током. Случалось, что в самый разгар любовных утех я заливалась смехом, и ты тут же весь сжимался.

И вместе с тем – твоя отчаянная голодная необузданность в наши первые ночи. Твоя яростная страсть, не знающая насыщения, вспыхивающая вновь почти сразу за наступившим удовлетворением. И судорога оргазма, когда из самой глубины твоего естества вырывалось такое рычание, будто целый град пуль вонзился в тебя. Все это вихрем взметнуло мои чувства. Я и сама не могла насытиться.

Каждое утро, в часы, когда мы находились в канцелярии, по бедрам моим пробегала дрожь блаженства, стоило мне увидеть, как пружинит твое тело под военной формой, которую ты обычно до невозможности наглаживал и накрахмаливал. Если взгляд мой попадал в точку, на которую я старалась не глядеть, – там, где замочек «молнии» соприкасался с пряжкой армейского ремня, – груди мои наливались и твердели. Наша тайна продержалась около двух недель. А затем поползли сплетни среди секретарш и машинисток.

Постепенно ночи наши становились все изощреннее. В глубине души я радовалась тому опыту, что приобрела до тебя. Ты был учеником, который очень стремился к знанию, а я – вдохновенной учительницей. До самого утра мы пили друг друга, насыщаясь этим, как два вампира. Спины наши покрылись бесчисленными царапинами, а плечи – следами укусов. По утрам – от недосыпания – глаза наши были красными, словно от слез. В моей маленькой комнате ночью, в промежутках между двумя волнами страсти, ты рассказывал мне своим глубоким басом о Римской империи. О битве при Карней-Хитин, где в 1187 году Саладин наголову разбил армию крестоносцев. О Тридцатилетней войне. О Клаузевице, фон Шлифене, де Голле. И о том, что ты называл «морфологическими абсурдами» Армии Обороны Израиля. Не все мне было понятно, но я находила странное очарование в движении колонн, боевых трубах, штандартах, в воплях сраженных насмерть древних воинов, которые под твоим командованием проходили передо мною на фоне моих простыней. Случалось, что посреди произносимой тобою фразы я вскакивала на тебя и заглушала твою лекцию, подражая хриплым крикам верблюда.

Наступило время, когда ты сдался и согласился пойти со мной в театр. Посидеть со мной в кафе в пятницу после полудня. И даже съездить к морю. В конце недели мы отправлялись с тобой на "джипе" в дальние долины Галилеи. Мы проводили ночь в твоем немецком спальном мешке. Автомат «узи», взведенный, поставленный на предохранитель, всегда был у твоего изголовья. Наши собственные тела изумляли нас самих. Слов почти не было. Если же я спрашивала свое сердце: что стряслось, что ты значишь для меня, что с нами будет, – то не находила даже тени ответа. Кроме лихорадки страсти.

Пока однажды – это было уже после моего увольнения из армии, спустя примерно полгода после ночи в «джипе» с ливнем и молниями, – в замызганном ресторанчике на автозаправочной станции Гедеры ты вдруг сказал:
[1] [2] [3] [4]