41
[1] [2] [3] [4]41
Д о того утра я за всю свою жизнь никогда не видел подобного дома.
Двор дома был окружен мощным каменным забором, за которым притаился фруктовый сад. Сад казался погруженным в полумрак — такой густой была тень, отбрасываемая его деревьями и виноградными лозами. Изумленный взгляд скользил по аллеям в поисках Древа жизни и Древа познания. Перед домом был колодец, а вокруг него просторная площадь, мощенная полированными каменными плитами — красными с тонкими голубоватыми прожилками. На краю площади виднелась тенистая беседка — густо сплетенные виноградные лозы продувал западный ветер. Несколько каменных скамеек и низкий широкий каменный стол манили под сень этой беседки, хотелось расположиться поудобнее в тени виноградных лоз и наслаждаться жужжанием летних пчел, пением птиц в саду, журчанием фонтана. Прямо у самой беседки был маленький бассейн в форме пятиконечной звезды, тоже выстроенный из камня и выложенный изнутри голубыми керамическими плитками, украшенными арабской вязью. В центре бассейна негромко журчал фонтан. Стайки золотых рыбок медленно проплывали среди густых зарослей водяных лилий.
Мы трое, взволнованные, пораженные, вежливые, скромные, поднялись с площади по каменной лестнице, ведущей на широкую веранду, — с нее открывался вид на северные стены Старого города, за которыми виднелись минареты и купола. По всей веранде были расставлены деревянные кресла с подушками на сиденьях и скамеечками для ног. А между кресел — небольшие инкрустированные столики. И здесь, как и в виноградной беседке, тянуло расположиться на отдых, любоваться открывающимся видом на холмы и стены, дремать в тени крон или умиротворенно впитывать в себя безмолвие гор и камня.
Но мы не задержались ни в саду, ни в беседке, ни на веранде, с которой открывался вид на окрестности, а осторожно дернули за шнурок колокольчика у железной двустворчатой двери, выкрашенной «под красное дерево» и покрытой множеством замысловатых металлических барельефов: симметрично располагались виноградные гроздья, плоды граната, венки из цветов с усиками и тычинками. Пока дверь не открылась, дядя Сташек вновь повернул голову в нашу сторону и успокаивающе приложил палец к губам, словно подавая тете Мале и мне последний предупреждающий сигнал: вежливость! сдержанность! дипломатия!
*
Вдоль всех четырех стен просторной прохладной гостиной тянулись мягкие диваны. Они стояли так близко друг к другу, что их деревянные резные подлокотники тесно соприкасались. Мебель в комнате была изукрашена искусно вырезанными цветами, листьями, венцами: казалось, они должны были представлять здесь, внутри дома, клумбы и сад, которые окружали дом снаружи. Диваны были покрыты полосатыми обивочными тканями, где красное чередовалось с небесно-голубым. На диванах теснились груды многоцветных, искусно вышитых подушек. Все пространство пола было устлано коврами с богатым орнаментом, на одном из ковров райские птицы резвились в райских кущах. Перед каждым диваном стояли низкие столики, на которые обычно ставилось угощение, только вместо столешниц там были металлические подносы, круглые и вместительные. Поверхность этих подносов тоже покрывала витиеватая гравировка, но уже не цветы и плоды, а абстрактные фигуры, переплетающиеся друг с другом, словно ходы лабиринта. Их линии напоминали арабские буквы, а, возможно, это и в самом деле было стилизованное арабское письмо.
По обеим сторонам зала открывалось шесть или восемь дверей, которые вели во внутренние покои. Стены были затянуты вышитыми тканевыми панно, между которыми проглядывала штукатурка, и даже она была покрашена в лилово-красные и зеленоватые тона. Эту комнату с высокими потолками украшали развешанные там и сям старинные дамасские сабли, ятаганы, кинжалы, а также копья, пистолеты, длинноствольные ружья и охотничьи двустволки. Напротив двери стояло просторное кресло с бордовой обивкой, справа от него такое же кресло лимонного цвета, а слева — огромный невероятно изукрашенный буфет в стиле барокко, напоминающий дворец, с бесчисленными отделениями, где за стеклянными дверцами было не счесть фарфоровых чашек, хрустальных бокалов, серебряных кубков, сверкающей медной посуды и множества декоративных безделушек из хевронского и сидонского стекла.
В глубокой нише между окнами расположилась зеленая ваза, инкрустированная перламутром, из горлышка которой поднималось несколько разноцветных павлиньих перьев. В других нишах обосновались большие медные кувшины и сосуды из стекла и керамики. Четыре вентилятора, подвешенные к высокому потолку, с неумолчным осиным жужжанием разгоняли воздух, наполненный густым сигаретным дымом. В середине, между этими четырьмя вентиляторами, из потолка произрастала гигантская великолепная медная люстра, похожая на густое ветвистое дерево, роскошная крона которого цвела хрустальными подвесками, плодоносила сверкающими грушами электрических лампочек, горящих даже теперь, хотя через широкие окна лился свет летнего субботнего утра. Верхнюю арочную часть окон венчали витражи, где в симметричном порядке повторялись букеты из листьев клевера. Каждый лист окрашивал дневной свет по-своему: в красный, зеленый, золотистый, фиолетовый цвет.
На двух противоположных стенах раскачивались подвешенные на крюках две птичьи клетки. В каждой клетке обитала пара нарядных попугаев, яркие перья которых переливались всеми оттенками оранжевого, бирюзового, желтого, зеленоватого, синего. Время от времени один из этих попугаев предлагал грубым, хриплым, словно у старого курильщика, голосом: «Тфадаль! («пожалуйста» по-арабски). «Силь ву пле! Энджой!» А с другого конца комнаты, из клетки на противоположной стене, ему тут же любезно отвечало сладкое сопрано: «О, хау вери, вери свит! Хау лавли!»
Над притолоками дверей и над окнами по цветной штукатурке шла арабская вязь — зеленой краской были выписаны строки из Корана или стихи. В просветах между настенными вышитыми панно на стенах красовались портреты ближайших предков хозяев дома: тщательно выбритые эфенди, круглощекие и упитанные, в красных фесках с черной кисточкой, втиснутые в голубые плотные костюмы. Поверх необъятного живота спускались две золотые цепи, которые, описав дугу, исчезали каждая в своем кармане: одна — в правом, а другая — в левом. И были портреты отцов-основателей семейного клана, людей твердых, властных, мрачных, с роскошными усами, привыкших к почету и наводящих трепет, закутанных в расшитые арабские накидки, в национальных головных платках, стянутых черными обручами. И были там еще два-три старинных портрета, изображавших всадников — диких с виду, грозных в своем великолепии, хмурых бородатых мужчин. Они скачут верхом на благородных арабских скакунах, их головные платки развеваются и отлетают назад под ветром этой скачки, и гривы лошадей подхвачены тем же вихрем. За пояса этих всадников заткнуты кинжалы, а изогнутые полумесяцем сабли то прижаты к бокам, то обнажены и занесены над головами.
Из окон в гостиной, окон с широкими подоконниками, открывались на севере и на западе склоны горы Скопус и Масличной горы, сосновая роща, скалистые спуски, южный склон Храмовой горы — Офел. Видна была цитадель Августы Виктории с башней, прусская крыша которой, серая и покатая, напоминала шлем кайзера Вильгельма II, основавшего эту крепость в честь своей супруги. Чуть левее цитадели Августы Виктории виднелось здание с узкими окнами-бойницами, увенчанное куполом, — Национальная библиотека, где работал мой папа. А вокруг этого здания на горе Скопус сгрудились остальные строения Еврейского университета и больницы «Хадаса». Ниже линии гор просматривались каменные домики, по одиночке разбросанные по склонам, небольшие стада меж скалами и зарослями колючек, редкие оливковые деревья, такие старые, будто еще в доисторические времена оставили они мир растений и присоединились к царству неодушевленного безмолвия.
*
Летом 1947 года мои родители уехали погостить к друзьям в Натанию, а меня на пятницу и субботу отдали на попечение семейству Рудницких, Мале и Сташеку, а также их котам Шопену и Шопенгауэру. («Веди себя там как следует! Образцово! Слышишь? И немного помоги тете Мале на кухне. Не беспокой дядю Сташека. Умей сам себя занять, возьми книгу и почитай, чтобы они вообще не чувствовали твоего присутствия, а в субботу дай им поспать попозже! Чтобы ты был там золотым! Как ты умеешь вести себя, когда этого хочешь!») Писатель Хаим Хазаз однажды велел дяде Сташеку изменить свое польское имя, «от которого так и веет духом погромов», на еврейское, и даже убедил его принять имя «Став» (на иврите это «осень») — оно напоминает звучанием своим «Сташек», но в нем ощущается аромат «Песни песней». Так и были их имена написаны почерком тети Мали на листке бумаги, прикрепленном к их двери:
МАЛКА И СТАВ РУДНИЦКИЕ