Воспоминания о Корнее Чуковском (6)

К своим литературоведческим работам Корней Иванович относился, я бы сказал, придирчиво. Издательство писателей в Ленинграде выпустило в начале тридцатых годов (в 1933 и в 1934 годах) две его книги - быстро ставшую знаменитой "От двух до пяти" и "Люди и книги шестидесятых годов". В связи со второй книгой Корней Иванович спрашивает меня в одном из писем: "...В этой книге для меня сомнительна первая статейка "Как это началось". Очень прошу Вас решить, стоит ли помещать эту первую статейку..."

Такие нотки сомнения нередко слышались у Корнея Ивановича. И до чего бывал он иногда несправедлив к себе! Тридцать лет спустя после цитированного выше письма, 16 июля 1964 года, он пишет мне: "...Сейчас я по уши в корректурах 1-го тома Собрания Сочинений... Причем уже после сверки (подчеркнуто К. Ч.) все написанное мною кажется мне столь отвратительным, скандально-постыдным, что я ломаю всю верстку, к ярости издательства, и требую снова "на сверку"..."

Или в том же году (19 декабря):

"...Посылаю Вам один из вариантов моего "Зощенко". Я считаю его неудачным и бледным, боюсь, что и факты здесь перепутаны... Я писал статью больной и утомленный. Удалась мне, кажется, только главка о языке..."

Вот так, с жестокой несправедливостью, восьмидесятидвухлетний маститый писатель костит свои талантливейшие произведения! Оставалось надеяться, что такой пропагандой против самого себя Чуковский занимается только в письмах к тем, кто, как он знает, не употребит во зло его на редкость ошибочную оценку собственных превосходных вещей. Оставалось надеяться, что он не давал такого оружия в руки своим недоброжелателям. А недоброжелатели были. Были в свое время и "проработки". Были годы, когда и чудесные детские стихи и сказки Корнея Чуковского подвергались свирепой критике. Бывало, что его произведения встречали неожиданные и странные препятствия и нападки. Чуковский не озлоблялся, он оставался таким же умно-добрым оптимистом и находил в себе силы помогать другим.

Корней Чуковский не был мягкотелым, слезливо-сентиментальным человеком. Он был сильным, стойким и при случае не избегал резкостей в литературных оценках. Он вел борьбу за хорошую литературу и, следовательно, со всей неизбежностью кое-кого и обижал. Но случалось и так, что он вроде как зря плодил себе мелких врагов. Иногда он мог бы сказать: "Язык мой - враг мой".

Вспоминается мне, как одна дама, пробивавшаяся со всех своих сил в детскую литературу, но - увы! - лишенная дарования, обязательно хотела прорваться в гости к Корнею Ивановичу. И наконец Корней Иванович сказал ей в отчаянии:

- Ко мне нельзя. У меня дома дифтерит.

А через каких-нибудь пять минут он тут же, забывшись, в разговоре с одним литератором, пригласил его к себе:

- Заходите ко мне сегодня.

Дама услышала и вспыхнула:

- Но у вас же в семье дифтерит!

Что тут было делать?

Корней Иванович ответил:

- Для кого дифтерит, а для кого и нет дифтерита.

К Первому писательскому съезду Корней Чуковский жил еще в Ленинграде. Вместе с ним мы ездили на наш Первый съезд. Корней Иванович предстал там в своих выступлениях в двух ипостасях: как детский писатель и как мастер художественного перевода.

Неполных два года спустя мы вместе с ним в страшном горе бросились в Москву при вести о кончине Горького.

А затем Корней Иванович переехал в столицу. С возрастом все тяжелее стал он переносить ленинградский климат и наконец, вынужденный оставить любимый город, стал обитателем дома на улице Горького и дачи в подмосковном поселке Переделкино.

Потом война, недлительная эвакуация в Ташкент, возвращение в Москву. Тяжелые волнения о семье, о детях и внуках, о сыновьях на фронте. И работа, работа, работа. Множество выступлений в детских аудиториях. Ко Дню Победы Корнею Ивановичу было шестьдесят три года.

В 1948 году, в первый же день моей командировки, полуторатонка с испорченными тормозами и управлением въехала на тротуар, налетела на меня и выбросила из-под колес на середину мостовой, окровавленного, в изодранном костюме, но, как это ни странно, живого. С ходу она еще опрокинула липу у тротуара, задела проходившую женщину, сломала ей коленную чашку и только тогда наконец успокоилась.

Я, получивший первый удар, не оказался мертвым потому, что совершеннейшим чудом подпал под действие математического закона (один шанс на тысячу) об ударе и отражении. Сальто-мортале, проделанное мною, было не из веселых, но зато спасительное. Смягчен к тому же был удар рулоном бумаги, который я нес под мышкой.

Выйдя из клиники, где меня не до конца починили, я, пожив некоторое время в гостинице, отправился в переделкинский Дом творчества. Отпуская меня, врач сказал:

- Вы очень активный больной, и я, так и быть, согласился выпустить вас, но если вы в ближайший месяц не потолстеете, то немедленно возвращайтесь ко мне, - это значит, что у вас повреждение внутренних органов.

А я никогда в жизни не толстел, всегда отличался худобой.

Семье в Ленинград я ничего не сообщил, друзей упросил тоже молчать.

В первый же день приезда моего в Переделкино я услышал за дверью знакомый раскатистый голос, дверь отворилась, и па пороге встала высокая фигура в легком летнем пальто (был теплый август).

- Я все знаю, - заговорил Корней Иванович. - Я был в клинике, врачи мне все рассказали, и больше об этом ни слова. Каждый день в половине шестого я буду приходить к вам, и мы будем гулять до семи часов, полтора часа. Начинаем с завтрашнего дня.

Он пошагал по комнате, затем продолжал, остановившись передо мной:

- Условия такие. Мы не говорим ни о каких болезнях. Ни о ваших переломах, ни о моей операции (мне недавно вырезали раковую опухоль на спине, накожный рак). Об этом больше ни звука. Мы также не будем говорить о литературных делах и вообще о делах. Как будто их нету. Мы будем рассказывать друг другу только приятное, мы будем хвалить друг друга, но не грубо, не надо, например, говорить: "Вы - гений", вот так прямо, в лоб, надо умно говорить умные комплименты, вскользь, между прочим, как нечто само собой разумеющееся. Мы будем рассказывать друг другу веселые, интересные, милые истории, - например, о любви. О каких-нибудь любовных приключениях. И никаких жалоб. Никакого нытья. Никаких грустных и печальных слов. Согласны? Впрочем, я все равно вас заставлю. Завтра в половине шестого будьте готовы, я к вам приду, и мы совершим первую прогулку.

Вот это да! Вот это были прогулки! Вот это были разговоры!

После пятой или шестой прогулки я заметил какие-то странности, почему-то сузились брюки, я еле-еле утром надевал их. С каждым разом мне все трудней становилось влезать в собственный костюм. Милейшая пара - Александр Михайлович Дроздов и его жена Александра Кирилловна, жившие в ту пору в соседней со мной комнате, хохотали, слушая о моих нежданных затруднениях, и всячески старались помочь.

Я толстел.

Я толстел, как никогда в жизни.

- Сколько фунтов прибавили? - спрашивали меня Дроздовы, когда я появлялся утром.

Их уже нет. А он был настоящий хороший писатель, оба они по-настоящему хорошие люди с нелегкими биографиями.

Александра Кирилловна производила какие-то благотворные операции с моей одеждой, приспособленной для моей худобы. Кто же мог догадаться, что я так стремительно начну приобретать вес, фунт за фунтом?

Прогулок было около тридцати.

Я уже был не просто толстый. Я немного обрюзг.

Так лечил меня доктор Айболит, он же Корней Иванович Чуковский. И вылечил. Ежедневно питал меня положительными эмоциями задолго до того, как эти выражения - "положительные эмоции", "отрицательные эмоции" - стали популярными, общеизвестными.

Когда Корнею Ивановичу исполнилось семьдесят пять лет, его почтили по заслугам.

Конечно, он не почил на лаврах, этим скучным делом он никогда в жизни не занимался.

Он занялся организацией детской библиотеки в Переделкине. Как всегда, он взялся за дело с увлечением, вкладывая в него всю душу, восхищаясь, огорчаясь, торжествуя и негодуя.

Вот как он пишет в одном из писем к жене моей и ко мне (30 октября 1957 года) о своих библиотечных делах:
[1] [2] [3] [4]