Воспоминания о Корнее Чуковском (9)
[1] [2] [3] [4]Некоторой сочности,
Признаки отечности,
Вялые конечности
И все следы увечности.
Корней Иванович так смеялся над "копченостью", что мне казалось, будто передо мной не маститый писатель с европейским именем, а действительно Корнюша - закадычный приятель, весельчак и ровесник. И такое ощущение равенства осталось навсегда.
Более всего он любил мое поздравление к Новому 61-му году.
Вот оно:
В грядущем году будьте здравы,
ЧУКОВСКИЙ!
Живите в блистании славы,
ЧУКОВСКИЙ!
Люблю Вас! О встрече мечтаю всечасно...
Вам некогда! В этом Вы правы,
ЧУКОВСКИЙ!
Я тоже похожа на некую белку,
Но хочется все же "попасть в Переделку".
Урежьте кусочек досуга,
ЧУКОВСКИЙ!
Утешьте старинного друга,
ЧУКОВСКИЙ!
Все кину, все брошу! Помчусь метеором.
Пусть дождик, пусть вьюга... Мне был бы
ЧУКОВСКИЙ!
За сим остаюся и присно, и ныне
Благинина - Ваша раба и слугиня...
На эти стихи он ответил таким восторженным письмом, что его даже неловко приводить. "Моя Чукоккала стала богаче", - пишет он...
Вообще Корней Иванович считал, что "домашняя Муза" совсем не пустая болтовня, что это своеобразное продление творческого процесса, что это свидетельство внутренней горячности поэта, его неусыпности и жизнерадостности.
7
У меня есть портрет Корнея Ивановича.
Я не очень люблю фотографии, но эта хороша. Есть еще одна - Бориса Пастернака, - тоже большой силы. Пастернак - скульптурен и трагичен. Чуковский - древен и человечен.
Не знаю, кто выполнил эти работы, какие мастера, но спасибо им.
Чуковский застигнут как бы врасплох - в старомодной кепочке, с палкой, за которую он крепко ухватился. На лице полуулыбка, чуть-чуть трогающая губы; из-под козырька взор - почти кроткий...
Люблю войти в эту фотографию, присоседиться слева, мягко взять под руку и... пойти-пойти по Переделкину - тихими шагами, беседуя вполголоса.
И хоть никогда такой прогулки в действительности не было, но мы приходим на кладбище и, поклонившись Марии Борисовне, идем к Пастернаку. Там я негромко читаю стихи: "Гамлета", "Август", "Розу", "В больнице", "На ранних поездах", "Дрозды"... Корней Иванович удивляется моей памяти, но я признаюсь, что она сильная только на стихи.
Потом так же медленно мы возвращаемся домой.
Я любила дом Чуковского. Это один из самых примечательных домов моей жизни. Кто его устраивал в таком уютном порядке, не знаю, но устроен он был на диво разумно: ни лишних вещей, ни сумятицы безделушек, ни навала пожелтевших бумаг, - теплый покой, простор, чистота. Там все располагало к труду и отдыху, к раздумью и веселью.
И вот мы поднимаемся по внутренней лестнице и попадаем в кабинет. Итальянское окно во всю стену полно света и зелени. Хозяин разрешает мне даже покурить около окошка, но я отказываюсь - выхожу на один из балконов, где и дымлю без угрызенья.
День на уходе. Солнце медовым светом заливает верхушки деревьев, но вот и они гаснут - в небе начинается закатное действо. Мы глядим на розовые и золотые вороха облаков.
- Земля сегодня именинница, - говорю я.
Ему нравится это, он в сотый раз повторяет:
- Люблю ваш бабий, деревенский голос, Благинина.
А потом мы ужинаем в просторной столовой - у окна много комнатных цветов, - и он рассказывает о том, как его "оболокали" в оксфордскую мантию и как он дурно изъяснялся по-английски.
- Ну-ну, без скромности, Корней Иванович!
А он:
- Ей-богу, честное слове! Меня даже с трудом понимали...
И вдруг исчезает куда-то.
Через несколько минут появляется в полном оксфордском облачении - в мантии и шапочке. При этом важно прохаживается, подбоченивается; гнусавя, произносит что-то по-английски. А я радуюсь, как маленькая, мне весело. Он же опять исчезает и немного погодя появляется совсем уж в диковинном наряде - в индейском костюме. Это великолепно! Перья колышутся, колеблются, льются, текут, превращаются в поток... И я уже ничего больше не вижу...
Опоминаюсь - я в своей комнате. В подол мне тычется кот Чижик, глядит своими огромными глазищами испуганно, не понимая, что это со мной делается: почему я сама с собой разговариваю, размахиваю руками, смеюсь? И почему вдруг встаю и громко, навзрыд, произношу:
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски...
А потом слушаю "Реквием" Моцарта и опять плачу...
Октябрь 1970 г.
Марина Чуковская
В жизни и в труде
Обеих проглочу!
С этих угрожающих слов началось мое знакомство с Корнеем Ивановичем. Собственно, то знакомство началось, конечно, раньше. Сначала я, как говорится, "проглотила" "Крокодила". "Проглотила", когда мне было уже лет двенадцать. И остолбенела. Такая книжка мне никогда в руки не попадалась. О, до чего же она не походила на розово-голубые, раззолоченные книжки моего детства, слюняво и малоубедительно поучавшие "быть добренькими"! Конечно, я сразу запомнила ее наизусть. Но кто же этот человек, написавший такую книжку? Каков этот автор со странным, таким не писательским именем - Корней? Есть ли у него дети? Все, все это было мне интересно. Но я решительно ничего о нем не знала, а спросить было не у кого. Ну, а что веселый, это уж наверняка! Невеселый человек не мог бы написать "Крокодила".
Позже я стала читать Оскара Уайльда. И оказалось, что интересное предисловие к сочинениям этого писателя написал тот же неведомый Корней Чуковский, и сказки Уайльда перевел он же. Но в книжке о нем ничего не было сказано. И для меня он оставался все тем же таинственным, но крепко запомнившимся Корнеем Чуковским.
А еще позже случилось так, что два последних класса школы я кончала в б. Тенишевском училище в Петрограде. И оказалось, что в Тенишевском учатся дети Корнея Чуковского. Старший сын Николай на класс старше меня. Через два года после окончания школы я вышла за него замуж.
Но в школьные годы самого Корнея Чуковского мне не приходилось встречать. Мои одноклассники наперебой рассказывали мне о нем - Чуковский нередко бывал в училище, и они его хорошо знали. Несколько лет назад он написал пьесу и поставил ее в училище. Его дети играли в ней. Коля Чуковский часто звал к себе и моих товарищей, и меня. Товарищи ходили, а я все еще робела. Ведь его отец - Корней Чуковский!
* * *
Но однажды Коля сказал, что отец его читает в зале Тенишевского училища свою новую сказку и он хочет меня и мою подругу познакомить с ним.
Помню большой пустоватый амфитеатр зала, слабо освещенный. На эстраду уверенно вышел, - пожалуй, даже выбежал, - очень высокий, тонкий, бесхребетно гнущийся человек в старом английском офицерском макинтоше, с довольно-таки помятой фетровой шляпой на голове. И, выразительно жестикулируя, певуче прочитал "Тараканище".
[1] [2] [3] [4]