За правое дело (Книга 1) (37)
[1] [2] [3] [4]Подбежали ещё два регулировщика, и все они сразу зашумели. Казалось, шуму этому не будет конца, но шофер вынул из кармана железную банку, и регулировщики, обрывая куски газетки, полезли в банку за табаком и закурили. Машину отвели к самой воде, чтобы она не мешала встречному транспорту, который придёт с баржей с левого берега. Шофёр лёг на камни в тень.
- Первым пойдёшь, - сказал:и регулировщики и затянулись.
На берег въехал чёрный новенький "пикап", возле шофёра сидел подполковник с худым лицом и такими сердитыми и холодными глазами, что регулировщики только вздох - нули и не стали придираться.
В кузове на скамеечке сидел майор, куривший "готовую" - папиросу, и лейтенант - красивый мальчик с болезненными глазами, одетый во всё новое, видимо, недавно выпущенный из школы. А рядом сидел начальник в нарядной шинели внакидку, которого солдаты сразу определили как "представителя".
Регулировщики отошли на несколько шагов и услышали, как подполковник сказал: из кабины:
- Наблюдайте за воздухом, товарищи.
Один из регулировщиков насмешливо заметил:
- Вот живут! Папироски курят готовые, чай пьют из термосов!
К самой воде подошёл отряд красноармейцев. Шедшие впереди озирались, ища глазами командира, замедляли-шаги - приказания остановиться не было, лейтенант в эту минуту прикуривал от папироски регулировщика и спрашивал, бомбит ли немец переправу.
- Стой! - закричал издали лейтенант. - Стой!
Красноармейцы опускались на прибрежные камни, складывали мешки, винтовки, скатки шинелей, и сразу над Волгой встал запах потного тела, пропотевшего белья, махорочного дыма, словом, тот особый запах, который бывает у войска, шагающего по той дороге, что кончается на переднем крае.
Каких только лиц не было здесь: худые горожане, не привыкшие к походам; посветлевшие от усталости широкоскулые казахи; сменившие халаты и цветные тюбетейки на гимнастёрки и пилотки узбеки с бархатным взором, полным задумчивой печали; заводские молодые ребята; отцы семейства, колхозники, люди могучего, тяжёлого труда - их жилистые шеи и мышцы, игравшие под мокрыми от пота гимнастёрками, ещё крепче и чеканной выступали, подчёркнутые аскетической тяжестью солдатской жизни; был плечистый и поворотливый солдат, такой румяный и улыбающийся, словно вся тяжесть похода не касалась его, как не касается промасленного жесткого крыла молодого селезня речная вода.
Некоторые сразу же пошли к воде, присев на корточки, черпали котелками, один стал стирать платок, и чёрный клуб грязи пошёл в светлую воду, другой мыл руки и плескал горстью себе на лицо. Иные, сидя, жевали сухари, крутили папиросы. Большинство же легло, кто на бок, кто на спину, и лежало, закрыв глаза, так неподвижно, что можно было их принять за мёртвых, не будь на их лицах выражения усталости.
И лишь один - плечистый, худой, смуглый красноармеец лет сорока с лишним, не сел, не лёг, а остался стоять и долго смотрел на реку. Поверхность воды была совершенно гладкой - она лежала ровной, тяжёлой плитой, и казалось, весь зной неподвижного августовского дня идёт от этого огромного
зеркала, врезавшегося в берег, бархатно-чёрного там, где падала на него тень от песчаного обрыва, аспидного, голубоватого там, где било по нём наотмашь могучее солнце.
Красноармеец долго и пристально оглядывал луговой берег, откуда тащилась баржа, посмотрел вверх по течению, посмотрел вниз, оглянулся на своих товарищей...
Шофёр вышел из "пикапа" и подошёл к лежавшим красноармейцам:
- Откуда вас, ребята, ведут? - спросил он
- То на окопы, то на подсобное посылали, - ответил: боец с тайным намерением расположить к себе шофёра и попросить у него покурить, - так вот идём, солнышко такое, что с ног людей валит. Покурить нету ли, товарищ механик, газетки за тонкое число?
Водитель достал из кармана кисет, свёрнутую газетину и дал красноармейцу закурить.
- Под Сталинград, что ли? - спросил шофёр.
- Кто его знает - куда. Сейчас обратно в Николаевку - там дивизия наша в резерве.
Второй красноармеец, досадовавший на себя, что не догадался попросить у водителя табачку, сказал:
- Вот так маршируем, хуже нет от своей части уйти, горячей пищи не видим. Табаку второй день не получаем, - и, обращаясь к тому, что курил, попросил: Оставь, что ли, покурить.
Едва на баржу были погружены "пикап" с командирами, машины с авиабомбами, несколько колхозных подвод, запряжённых волами, и едва начальник переправы дал команду к погрузке людей, как в небе над Волгой началась необычайная суета. Несколько истребителей барражировало над Волгой и заволжскими песками, наполняя воздух высоким пронзительным гулом моторов. Красноармейцы оглядывались, замедляли шаги, ожидая, не отменят ли приказание о погрузке в связи с начавшейся в воздухе тревогой, но начальник переправы замахал рукой, перехваченной красной перевязью, и закричал:
- Давай! Давай!
Может быть, ему хотелось поскорей отогнать от причала огромную баржу, гружённую тяжким весом двенадцатипудовых авиационных бомб, либо он привык к воздушным налётам и вовсе не придавал им значения.
Людей на барже собралось несколько сотен, все они инстинктивно старались пройти подальше от места, где скопились машины, пробирались к носу и к корме, озирались на решетчатые цилиндрические ящики с бомбами, смотрели на два спасательных круга, висевших на мостике, и, может быть, думали, кто раньше успеет в миг удара схватиться за круг я кинуться в воду.
И правда, нет хуже чувства нового страха - так для людей, привыкших к земле, особенно невыносимым казался страх на воде. Его, видимо, испытывали все - и командиры в машине, и красноармейцы. И должно быть, действительно, вся суть состояла в непривычке к новому страху - ведь тут же матросы баржи ели, подхлёбывая обильный сок, помидоры, мальчишка, меланхолично отвесив губу, следил за поплавком удочки, а пожилая рыжая женщина, сидя возле рулевого, вязала не то чулок, не то варежку.
[1] [2] [3] [4]