Глава 3

В первые год-полтора теология чуть не вытеснила все остальное. Генрих Юлиус Хольцман покорил его своими лекциями о синоптических (первых трех – от Матфея, Луки и Марка) евангелиях Нового завета: наконец-то Альберту было позволено выверять оружием исторической науки знакомые с детства книги, к которым, по мнению пастора Веннагеля и других взрослых наставников, лучше было не подходить со скальпелем мысли, – только со светлым настроем доверия и восторга.

Подобно большинству преподавателей тогдашнего Страсбурга, Хольцман был молодой и блестящий профессор. Вообще, с университетом Альберту повезло. Страсбургский университет был основан в XVI веке и хранил древние традиции. Он был возрожден совсем недавно, после окончания франко-прусской войны, когда Германия послала в университет эльзасской столицы свои лучшие молодые силы. Поднять этот новый университет на германской окраине считалось делом чести для патриотически настроенных немецких ученых, и в университет приехали тогда многие столичные профессора. Среди них был видный берлинский историк Гарри Бреслау, ставший на время ректором Страсбургского университета.

В Страсбурге не было мертвых традиций и жестких устаревших правил. Древний университет был молод духом и предоставлял своим студентам максимальную свободу. В отличие от большинства древних университетов Европы здесь не цеплялись за рутину обязательных правил, за бесконечную череду зачетов и экзаменов, не осуществляли надзора за складом мысли и приверженностью школе. «Не скованные традициями, преподаватели, – вспоминал Швейцер, – вместе со студентами стремились воплотить здесь идеал современного университета. Среди преподавателей едва ли был хоть один человек преклонного возраста. Свежий ветер юности проникал всюду».

Альберт Швейцер не был блестящим школьником, не был блестящим гимназистом, блестящим студентом. Слово «блестящий» к нему вообще, пожалуй, не подходило. (Не случайно идеалом явился для него в гимназии доктор Веман, научивший его высокому представлению о долге и упорному труду.) Зато он поражал преподавателей серьезным, совсем не детским углублением в предмет и пытливостью мысли, стремящейся к самостоятельным выводам. Позднее он стал находить радость в преодолении препятствий. Ему не давалась латынь, он преодолел это препятствие. Из гимназии он знал латынь и греческий, а также начатки древнееврейского. В университете ему недостаточно было начатков: он должен был как следует изучить язык галилейских пастухов, язык Иисуса и евангелистов. Подхлестываемый сопротивлением языка, он с жаром взялся за древнееврейский и почти угробил на него первый семестр. Он сдал «хебрациум», первый экзамен по древнееврейскому, в середине февраля, и, хотя на подготовку к экзамену уходило у него так много времени, он не пропускал при этом лекций Виндельбанда и Циглера по истории философии, а также занятий с Якобшталем по теории музыки.

Весной, в апреле, сбылась угроза деревенского ризничего Егле: кайзер забрал своего подданного на солдатскую службу, на год. Впрочем, все было не так страшно: его не заковали в железные латы, не оболванили, как положено, и даже не обратили к размышлениям о величии германского оружия.

От военной службы Швейцер, судя по его записям, сохранил воспоминания только о капитане Круле, о комментариях Хольцмана и деревушке Гугенхайм, что возле Хохфельдена в Нижнем Эльзасе. Что это может значить? Что после суровой дисциплины тетушки Софи требования прусского фельдфебеля показались ему весьма умеренным вторжением в личную жизнь? Или что для здорового, выросшего в деревне парня трудности всех этих упражнений на свежем воздухе были нипочем? Способность к отрешенности, к выключению, к погружению в себя была у Швейцера почти буддийская; всегда и всюду – от гимназического класса до больничной столовой и аптеки в Африке.

Все лето он читал комментарии профессора Хольцмана: каждую свободную минуту, за счет сна и «перекуров». Стояли они первое время в Страсбурге, и добрый капитан Круль отпускал солдатика почти ежедневно к одиннадцати часам на лекции Виндельбанда по философии. Осенью они ушли на маневры в Нижний Эльзас, в окрестности Хохфельдена, и солдат, задумчивый здоровяк из роты капитана Круля, взял с собой в походный ранец, кроме портянок, мыла и прочего скудного скарба, который положено вытряхивать по первому требованию па поверке, Новый завет на древнегреческом. По окончании маневров ему предстоял экзамен. Он и так уж в связи с военной службой был освобожден от двух экзаменов, необходимых для получения стипендии. Оставалось сдать только один, и он выбрал экзамен по синоптическим евангелиям. Он не хотел ударить лицом в грязь, сдавая экзамен профессору Хольцману, которого глубоко уважал, и потому, тщательно проштудировав его комментарии, он решил пройтись еще раз по древнегреческому тексту евангелий. Он решил проверить во время чтения, насколько хорошо запомнил он лекции профессора Хольцмана. Он убедился, что прекрасно помнит и лекции и комментарии, но... Пытливым первокурсником с каждым днем все больше овладевали сомнения.

События, изложенные в X главе Евангелия от Матфея, смущали его. По легенде, отсылая своих учеников в города израильские с вестью о грядущем конце света, Иисус предсказывает им великие беды и испытания. Более того, ой не надеется больше встретить их в этой жизни, а лишь в сверхъестественном царстве божием. Внимательно штудируя евангелия, Швейцер все больше убеждался в том, что Иисус евангелий ждал этого конца в самое ближайшее время. И это не удивительно: эсхатологические (связанные с предсказанием конца света) воззрения были широко распространены в ту пору среди иудеев. Подобное реалистическое предположение помогает Швейцеру понять и многие другие темные места евангелий. Однако... Однако все эти гипотезы шли вразрез и с теориями Хольцмана, и с воззрениями либеральной теологии, в лоне которой вырос сам Альберт. Либеральная теология создала фигуру этического просветителя Иисуса, близкого идеалам ее времени. Этот модернизированный Иисус вообще не предвещал сверхъестественного царствия божия, он звал к моральному совершенствованию, к созданию царства божия на земле, царства божия в нашем сердце. В своем поиске исторической истины молодой Швейцер приходит к противоречию с этой близкой ему с детства фигурой и не останавливается перед мучительной ломкой привычного. Он приносит в теологию задатки настоящего ученого, достоинство которого, как известно, состоит не в том, чтобы защищать из последних сил существующую теорию, а в том, чтобы суметь отказаться от нее, когда она окажется ложной.

Однако этим противоречием с господствующей доктриной либеральной теологии не ограничивались трудности, которые стояли перед новой гипотезой. Ведь конец света, предсказанный Иисусом, не наступил, апостолы вернулись к нему невредимыми. А это значит, что главное пророчество Иисуса оказалось ложным. Как же так? Профессор Хольцман объяснял, что пророчество это и вообще поздняя интерполяция. Но зачем, рассуждает Швейцер, верующие стали бы вкладывать в уста своего Иисуса пророчество, которое оказалось ложным? Подобное объяснение не казалось больше Швейцеру правдоподобным и убедительным.

Конечно, нам эти еретические гипотезы о погрязшем в заблуждениях своего времени Иисусе не покажутся столь же неожиданными и удивительными, как показались они читателю, вросшему в идеалы протестантской теологии или какой-либо теологии вообще.

Нас тут может удивить другое: отсутствие всякого страха перед священным текстом, который Швейцер анализирует, как анализировал бы любой исторический текст. И еще то, что эту главную тему своих теологических исследований Швейцер находит так рано. Один из исследователей Швейцера, Вернер Пихт, рассказывая о том, как «девятнадцатилетний рекрут... находит золотой ключик к „эсхатологической интерпретации“, говорит, что это, наверное, „самый редкий пример столь раннего определения темы и главного тезиса пожизненной научной работы во всей истории моральных наук“.

Уже по этим ранним поискам можно отметить, что перед нами если и христианин (а это оспаривало впоследствии множество теологов), то очень странный христианин. Вот что он говорит о христианстве в связи с подтверждением своей столь рано выдвинутой концепции:

«Наше христианство основано на иллюзии, поскольку эсхатологические ожидания не сбылись. На основе вполне недвусмысленных высказываний, содержащихся в двух древнейших евангелиях, я даю свое объяснение жизни Иисуса, выдвигая его в противовес тому, которое было принято у нас до сих пор и оказалось несостоятельным: а именно, даю то объяснение, что во всех его мыслях, молитвах и деяниях Иисуса воодушевляло ожидание того, что мир в скором времени придет к концу и будет основано сверхъестественное мессианское царствие. Это эсхатологическое объяснение, и оно названо так, ибо под эсхатологией („эсхатос“ по-гречески – „последний“) мы по традиции понимаем еврейско-христианскую доктрину о том, что должно случиться в конце нашего мира».

Итак, он нащупал свою тему и свой тезис, твердо решил разрабатывать их дальше и разрабатывал с упорством. И если бы мы писали просто биографию видного европейского теолога, то в этом месте наше повествование достигло бы кульминационной точки. Блистательная теологическая карьера этого человека наметилась вполне, основные идеи требовали только доказательства и развития. Но суть нашей книги в ином, и потому последуем дальше.

Экзамен у профессора Хольцмана прошел вполне благополучно, хотя у студента было неспокойно на душе. Он знал все, что нужно говорить, и он ни за что не решился бы высказать сейчас, на основе своих первых находок, сомнение в признанной всеми теологами точке зрения профессора. И все же он рад был, что у него не было случая высказать что бы то ни было. Добрейший профессор Хольцман, экзаменуя студента, вернувшегося после военной муштры, был еще более снисходителен, чем обычно. Поговорив с Альбертом минут двадцать, выслушав лишь краткую сравнительную характеристику трех синоптических евангелий, профессор отпустил его победителем и стипендиатом.

До следующего экзамена было не близко, и Альберт без нависающих над ним «задолженностей», без всякого понукания снова с головой ушел в теологию, философию и музыкальную теорию.

Жил он все это время (не считая времени службы и маневров) в помещении теологической семинарии св. Фомы, в так называемом Коллегиуме Вильгельмитануме.

Альберт довольно часто ездил домой. Пастор Луи Швейцер поражался неистовому рвению сына-студента. В детстве ничто не предвещало этого рвения. В детство Альберт сам удивлялся, что отец столько времени проводит за столом, и с неприязнью косился на пропахший книгами кабинет. Что изменило его – страсть к избранным им предметам, возраст или суровая школа тети Софи? Вероятно, и то, и другое, и третье. Узнав, что сын занялся эсхатологией, пастор покачал головой:

– Мне жаль тебя, сын мой. Никто никогда не поймет ни слова в том, что ты пишешь.
[1] [2] [3] [4]