(13)

Мой Алекс! Если случайно ты уже успокоился, перестал метать громы и молнии и вступил в фазу некоторого прояснения, то ты можешь найти в конце моего письма интересную идею, которую предлагаю обдумать. И напротив, если ты все еще кипишь от гнева на своего Манфреда и извергаешь этот безудержный гнев на деревья и камни, если ты все еще – в лучших татарских традициях твоего отца – исполнен жалости к самому себе, я прошу тебя терпеливо выслушать мою речь в собственную защиту.

Я легко могу догадаться, что ты сейчас думаешь обо мне. По сути, я мог бы, just for the hell of it, сочинить для тебя обвинительную речь против себя самого: старина Манфред выступит в роли «Яго для бедных», как ты сам это определил (а быть может, как раз – Яго для богатых?), этакий Макиавелли из Гейдельберга, который изменил твоему отцу с тобой, тебе – с твоей сногсшибательной бывшей женой, ей – с ее же сладеньким мужем, пока, в конце концов, завершив этот круг унижения, не изменил и Сомо – опять-таки с тобой. Закхейм-Искариот в квадрате. И не удивительно, что черный дым вырывается из твоих ноздрей и ушей. Я не забыл приступы безудержной ярости, которые охватывали тебя в детстве: ты рвал на себе волосы, разбивал вдребезги дорогие игрушки, после чего, бывало, впивался зубами в собственное запястье – так, что на нем появлялось некое подобие кровавого циферблата. По мне – ты волен множить число таких циферблатов. Либо, открыв свои кладовые, обрушить на меня все хранящиеся там проклятия – в алфавитном порядке, от «А» до «Я». Go right ahead, be my guest! Я уже достаточно привычен ко всему репертуару трех последних поколений семьи Гудонских и с удовольствием воздам тебе сторицей. Только неплохо бы тебе помнить, мой дорогой, по крайней мере – in the back of your mind, что, если бы моя умная нога не стояла на педали твоих испорченных тормозов, то уже давно раздели бы тебя донага, ободрали, как липку, лишили бы всего имущества и отправили гнить в ближайший приют. Более того, Алекс: если бы не Манфред Грозный, все имущество твоего отца давно утекло бы сквозь его сенильные пальцы, превратилось в прах еще десять лет тому назад – ушло бы то ли на проект опреснения Мертвого моря, то ли на создание университета для бедуинских племен с преподаванием на языке идиш. Это я – и никто другой – спас ради тебя и имущество, и большую часть капиталов, вырвав их из когтей «Царя», и передал эту добычу тебе, благополучно обойдя все наши хитроумно расставленные «большевистские» налоговые ловушки. Все это я напоминаю тебе, свет моей души, не для того, чтобы ты с опозданием удостоил меня ордена за проявленное под огнем мужество, а для того, чтобы этот факт лег в основу моей клятвы, скрепленной словом чести: я не предавал тебя, Алекс, несмотря на град обид и проклятий, которыми ты не перестаешь осыпать меня. Напротив, на протяжении всего пути я смиренно находился по правую руку от тебя, маневрируя изо всех сил, чтобы спасти тебя от хватающих за душу вымогательств, дьявольских интриг, и особенно – от твоих собственных безумств последнего времени.

Зачем я делал это? Отличный вопрос. У меня нет на него ответа. Во всяком случае, легкого ответа.

С твоего позволения, я изложу здесь перипетии настоящего сюжета, чтобы, по крайней мере, у нас не было разногласий по поводу последовательности событий. В конце февраля ты внезапно – это было, как гром среди ясного неба, – приказал мне продать недвижимость в Зихрон-Яакове, чтобы финансировать «раввину» Сомо его крестовые походы. Я признаюсь, что счел целесообразным попытаться хоть чуть-чуть выиграть время – в надежде остудить твой робингудовский пыл. Я приложил усилия, чтобы собрать и предоставить тебе информацию, необходимую для пересмотра принятого решения. Это верно, что я надеялся ненавязчиво, со всем возможным тактом спустить тебя с того орехового дерева, на которое ты взобрался. В знак признательности ты обрушил на меня поток оскорблений и проклятий, от которых пришел бы в восторг даже твой отец собственной персоной, если бы ему удалось вспомнить, кто есть ты, кто – я, и кто он сам. Ну, а Манфред, лучший из людей? Он утер твои плевки и скрупулезно исполнил все твои приказания: продать, уплатить и заткнуться.

Признаюсь без всякого смущения, Алекс, тут я позволил себе слегка сгладить углы. Я проявил инициативу под артобстрелом: решил но собственному усмотрению продать кое-что иное из твоей недвижимости, чтобы уплатить рекетирам, но сохранить для тебя Зихрон. Снизошел на меня дар пророчества: ведь ты не станешь отрицать, что мне удалось с потрясающей точностью предвидеть твой следующий неожиданный поворот. Ибо едва я успел произнести: «Гудонский – псих!», – как ты изменил свое намерение и вцепился в собственность в Зихроне, словно от нее зависела твоя жизнь. Положа руку на сердце, Алекс: если бы в феврале или марте я исполнил твое первоначальное желание и продал бы «Зимний дворец» – ты размозжил бы мою бедную головушку, или, в крайнем случае, вырвал все мои волосы, которых давно уже нет.

И какова же была высочайшая благодарность, маркиз? Ты поставил меня к стенке и выстрелил в меня приказом об увольнении. Бац – и ваших нет! Капут. Таким образом я получил приговор, отстранился от ведения твоих дел (после тридцати восьми лет преданной, без страха и упрека службы великолепному дому Гудонских!) и даже вздохнул с облегчением. Но прежде чем я успел докурить мою сигарету, ты срочно телеграфировал, что передумал, просишь прощения и нуждаешься, в той или иной мере, в срочной душевной поддержке. Ну, а благороднейший Манфред? Вместо того, чтобы послать тебя со всеми твоими безумствами ко всем чертям, он поднимается и в тот же день стремглав отправляется в Лондон, день и ночь сидит у твоих ног и принимает на себя огонь и дым твоей массированной бомбардировки («Убожество!» – кричал ты мне перед тем, как возвести меня в ранг Распутина). А когда ты наконец успокоился, то обрушил на меня новую серию приказаний: вдруг ты повелел мне предпринять какие-то действия для того, чтобы я отдалил твою красавицу от ее животного, чтобы я «купил для тебя этого джентльмена lock, stock and barrel, а цена значения не имеет. «Слово короля в королевском совете», и все тут.

Итак, получив основательную головомойку и поджав хвост, возвращается дражайший Манфред в Иерусалим и начинает дергать за веревочки. И что же? Тут посещает его вдохновение: в связи с «укрощением строптивой» – почему бы тебе не накинуть узду на святую морду Сомо, не стреножить его слегка, так, чтобы состояние твоего отца оказалось вложенным в солидную недвижимость, а не разбазаривалось попусту на создание иешивы «Поневеж» в арабском городке Халхуль или «Чертков-хедера» в Верхней Калькилии у подножья Самарийских гор. Вот и все мое преступление, вот и весь мой грех. И не забудь – этот капитал орошен кровью и потом Закхейма в не меньшей степени, чем является он результатом усилий самого «Царя». По-видимому, я, к несчастью, связан каким-то сентиментальным чувством с этим осиротевшим имуществом нескольких поколений семейства Гудонских. Лучшие свои годы потратил я на то, чтобы это богатство приумножалось, и ни за что не приемлю kick, из-за которого вынужден был бы уничтожить его собственными руками.

Когда-то, в 1949 году, будучи заместителем военного прокурора, я смягчил обвинение, предъявленное солдату по имени Наджи и по фамилии Святой, который стащил со своей военной базы ручную гранату и объяснял свой поступок тем, что потратил полтора года на то, чтобы на корпусе этой гранаты написать тушью, мельчайшими буквами, текст Книги Псалмов. По-видимому, и я немного – Святой…

Ну что ж, я крепко зажал себе ноздри бельевой прищепкой и пошел в народ. Я заработал себе язву желудка, прилагая титанические усилия для того, чтобы хоть немного укротить Санта Сомо и превратить его из фанатика-камикадзе, по крайней мере, в фаната-иезуита. И поверь мне, Алекс, голубчик, что было это весьма сомнительным удовольствием: учитывая количество миссионерских проповедей, которые мне пришлось проглотить, я должен был бы предъявить тебе счет в погонных метрах.

Итак, в то самое время, когда ты, проклиная меня, увольняешь с работы, а раввин просветляет мою душу, мне удалось, используя Зохара Этгара, моего зятя, связать Сомо по рукам и ногам, развернув его если и не на все сто восемьдесят градусов, то уж, по крайней мере, на девяносто (плюс-минус). Так что в данный момент твои сто тысяч осенены заповедью «плодитесь и размножайтесь», и вскоре будет там двести тысяч.

А теперь спроси меня: ради чего я так старался? Ведь я же мог сказать себе: «Послушай-ка, Манфред, если уж твоему спятившему графу взбрело на ум вдеть золотое кольцо в ноздри свиньи – возьми себе спокойно причитающиеся тебе комиссионные, а ему предоставь прыгать с крыши». Но тут-то и появляются в кадре нежные чувства. Закхейм-Искариот, быть может, и не брезгует тридцатью сребрениками (или большим), однако почему-то нет у него желания отдать господина своего на распятие. Либо принять участие в грабеже сирот. Ведь мы были друзьями? Или мне это казалось? Когда ты был семи-восьмилетним мальчиком – странным, меланхоличным, сооружающим надгробные памятники обезьянкам и кусающим свое отражение в зеркале, – уже тогда я, нижеподписавшийся, поставил свой острый ум на службу замыслам твоего отца. Вместе, в четыре руки, мы из ничего создали империю. Это было еще в бурные тридцатые годы. Настанет день, мой ученейший клиент, когда я, наконец-то, усядусь и напишу свои сенсационные мемуары, – и ты узнаешь, как ради твоего отца валялся я в мерзостном мире дегенеративных эффенди, как тошнило меня от британской выпивки, как по самые уши погружался я в болото большевистской фразеологии, изрыгаемой чиновниками Еврейского агентства, и все это – чтобы, исхитрившись, прибавить дунам к дунаму, камень к камню, грошик к грошику и создать то богатство, которое ты получил от меня на подносе, завернутым в бумагу и перевязанным голубой ленточкой. Take it or leave it, голубчик, но я не мог допустить и мысли, что ты все промотаешь на то, чтобы укрепить золотую мезузу на дверной косяк каждой арабской развалины в Иудее и Самарии, обвязать ремешками филактерии каждый холмик, словом, на все эти языческие ритуалы. Напротив, моему духовному взору открылись блестящие перспективы: использовать Сомо, чтобы возродить старые добрые времена – приобрести по бросовым ценам земельные участки в местах, где еще никогда не ступала нога белого человека, впрячь в нашу телегу этого осла Мессии, и таким образом сделать для тебя в настоящем вдвое больше, чем сделал я для твоего отца в прошлом.

Такова моя защитительная речь, Алекс. Осталось добавить лишь несколько замечаний.

Приложив усилия, граничащие с самопожертвованием, во имя вящей славы Божьей, я наставил Сомо на путь истинный (относительно!). Я превратил этого черного Пигмалиона, проникнутого идеями сионизма, в торговца земельными участками, прикрепив к нему для подстраховки Зохара. Я надеялся, что с течением времени и ты успокоишься, протрезвеешь и наделишь меня полномочиями – от твоего имени вскочить в эту новую телегу, которую я соорудил собственными руками. Я верил, что, отшумев и перебесившись, ты, быть может, начнешь вести себя, как истинный Гудонский. В соответствии с моим планом, твои деньга плюс мой ум, плюс бронебойные кузены Сомо, плюс энергичные усилия Зохара – все это нас здорово обогатит. «И явится освободитель Сиона». Короче, если процитировать нашего маленького Раши, я всего лишь пытался извлечь «сладкое из сильного». And that’s all there is to it, голубчик. Только ради этого я присоединился к оси «Сомо – его парижский патрон» и ввинтился в тулузскую сделку. Только ради этого я умолял тебя снизойти к моей просьбе и обменять твои развалины в Зихроне, не приносящие тебе ни гроша и лишь пожирающие деньги, – в уплату муниципального налога, обменять эти развалины на возможность закрепиться в Вифлееме – ведь именно там таятся перспективы. Заруби себе на носу, Алекс: наш большевизм агонизирует. Недалек тот день, когда страна эта будет в руках Сомо, Зохара и К° и им подобных. И тогда земельные участки на Западном берегу Иордана и в Синае будут предназначены для городского строительства, а, значит, стоимость каждого кома земли, если измерять ее в золоте, будет равна его весу. Поверь мне, душа моя, что даже за меньшее отец твой вручил бы мне на день рождения какой-нибудь скромный автомобильчик «Мерседес», прибавив к нему еще и ящик шампанского. Ну, а ты, дарлинг? Вместо того, чтобы вписать имя Манфреда в Золотую книгу, вместо того, чтобы трижды в день благодарить отца, который оставил тебе в наследство вместе с царским троном и своего Бисмарка, вместо «Мерседеса» и шампанского, – ты меня снова уволил. Бранил и ругал меня в своих телеграммах, словно пьяный мужик. Да еще взвалил на меня свое новое безумство: выкупить у них Боаза. Как сказано у Шекспира: «My kingdom for a horse» (но не for an ass, Алекс!). И это после всего того, что ты заставил меня вытворять во время твоего бракоразводного процесса? С чего вдруг – Боаз? В честь чего? Для чего? Что случилось?

Просто так тебе было угодно. «Слово короля в совете», и все тут: офранцузившаяся русская аристократия из провинции Северная Биньямина вдребезги разбивает о стену хрустальные кубки, а мы, слуги, смиренно подбираем осколки и счищаем пятна с ковра.

Едва я исполнил свой долг гуманного человека, оттянув слегка исполнение твоих безумств, – в надежде, что тем временем ты, возможно, придешь, в себя, как ты снова увольняешь меня и нанимаешь на мое место Роберто. Точно так же ты выбросил в мусорный ящик своего отца, точно так же вышвырнул Илану и Боаза, точно так же теперь ты решил отправить ко всем чертям самого себя: так избавляются от пары старых носков. После тридцати восьми лет службы! Меня, создавшего из ничего все это герцогство Гудонских! Ты наверняка слышал когда-нибудь об эскимосах, которые выбрасывают своих стариков в снег? Но даже у них не принято сопровождать это плевком в физиономию: Роберто! Этот писака завещаний! Этот метрдотель!
[1] [2] [3] [4]