(13)

И вот, lo and behold, дорогой дядя Манфред, в которого переселились душа короля Лира и отца Горио, решает – несмотря на сокрушительный удар – остаться на своем посту. Игнорировать постыдное отстранение от должности. «Тут я стою и не могу иначе». В армейском апелляционном суде мы как-то раз рассматривали дело одного солдата, отказавшегося выполнить приказ стрелять из миномета, поскольку он, по его словам, лично отвечает за сохранность боеприпасов.

А тем временем ты приобрел Боаза, выбросил Роберто и снова обратился ко мне, умоляя открыть новую страницу. Знаешь ли, мой гений, что в этом безумии есть своя система? Сначала ты растаптываешь (Илану, Боаза, меня и даже Сомо), затем оправдываешься, заискиваешь, осыпаешь деньгами и извинениями, умилостивливаешь и пытаешься ретроактивно купить за наличные отпущение грехов. И даже просишь о милосердии. Что это? Эдакое простодушное христианство? Стреляющие в радости – в слезах будут перевязаны? Убил – и «подмазал»?

И тут же возложил на меня новую миссию: от твоего имени и за твои деньги взять под мое крыло этого монументального дитятю и помочь ему создать некое подобие коммуны «хиппи» на заброшенной земле твоего отца. (Между прочим, этот Гулливер создан, по-видимому, из добротного материала, хоть он и начисто чокнутый – даже в масштабах семейства Гудонских.) Манфред, твой безотказный друг, сжал зубы, но, однако, выполнил все твои лунатические приказания. Словно змея, подчиняющаяся флейте факира. Не поленился лично съездить в Зихрон. Уговаривал. Платил. Подмазывал. Успокоил местную полицию. По-видимому, осталась у меня какая-то маленькая железка, продолжающая выделять особого рода приязнь к тебе и вечную заботу о твоем здоровье. С твоего позволения, напомню, что даже сам великий Шекспир не позволил Гамлету – в тех массовых сценах, где толпе достаются многочисленные уколы шпаги, – как бы мимоходом нанизать на вертел верного Горацио. Всякому озорству есть свой предел. По-моему, не я должен давать тебе объяснения, а ваше высочество должно, по меньшей мере, принести мне извинения в торжественной форме (если уж не ящик шампанского). И кстати, ты должен мне деньги: я вкладываю в твоего Голиафа-филистимлянина около двухсот пятидесяти долларов в месяц, согласно твоим приказаниям. Да только ты запамятовал – когда это было, чтобы ты обращал внимание на такие мелочи? – что тут у тебя наличных нет. Но зато – благодаря мне – теперь ты имеешь целую кучу денег на счету своего Вильгельма Телля в результате сделки Магдиэль – Тулуза. Не совсем принято скатываться с вершин исповеди в долину финансового плача, но все-таки, будь добр, не забудь. И не размахивай опять передо мной твоим знаменитым завещанием со сладостным параграфом, касающимся моих внуков: старина Манфред, возможно, слегка с гнильцой, однако на сегодняшний день далек от того, чтобы страдать сенильностью. Да и пока что не записался добровольцем в Армию Спасения.

А может быть, он вступил в Армию Спасения, даже не заметив этого? Зачислен, сам того не ведая, в многоликий Почетный легион спасателей Александра Несчастного? Ибо как иначе объяснить его странную приверженность к твоим безумствам во всех их проявлениях?

Иди-ка ты, Алекс, и трахни самого себя. Ступай да женись на Сомо, и пусть твоя бывшая жена усыновит тебя, ее громила будет тебе вместо обезьянки, а Роберто – твоим оруженосцем. Поди ты ко всем чертям! Именно это я должен был сказать тебе раз и навсегда. Пошел бы ты да пожертвовал свои брюки Союзу Исправившихся Нимфоманок во Имя Иудеи и Самарии. Отправляйся ко всем чертям, а меня оставь в покое.

Беда в том, что старое сентиментальное чувство вновь и вновь побеждает во мне голос чистого разума. Воспоминания – еще с допотопных времен – привязывают меня к тебе, словно скованы мы одной цепью. Ты застрял в моей душе, будто ржавый гвоздь без шляпки. И, по-видимому, подобным же образом и я застрял в тебе, между зубчатыми колесами, что смонтированы у тебя вместо души. Хотел бы я, чтобы однажды, за стаканом виски, ты объяснил мне, как воздействует на нас твоя черная магия. Как удается тебе вновь и вновь скрутить всех нас в бараний рог, в особенности – глупого дядю Манфреда? В 1943 году, когда я все еще был незаметным младшим лейтенантом в британской армии, однажды ночью меня срочно вызвали в штаб к Монтгомери в пустыне Киренаика, чтобы я перевел им с немецкого какой-то документ. Почему в твоем присутствии я всегда чувствую себя как тогда – рядом с ним? Что есть в тебе, заставляющее меня вытягиваться в струнку? Раз за разом я щелкаю каблуками (символически) и подобострастным шепотом произношу: «йес, сэр» – на все твои прихоти и оскорбления. Что же это за чары, которыми ты опутываешь всех нас даже с трансатлантических расстояний?

Быть может, это таинственный сплав жестокости с беспомощностью?

У меня перед глазами твой образ: ты лежишь пластом на кожаном диване в доме Никольсонов в Лондоне, это было в ту ночь, когда мы с тобой в последний раз встречались (а тем временем – ты снова в Америке, если не на Цейлоне или в Тимбукту). Твое лицо римского патриция сковано упрямым желанием скрыть от меня свои физические страдания. Пальцы твои вцепились в чашку с чаем, словно каждую секунду ты готов выплеснуть мне в лицо ее содержимое или расколотить эту чашку о мой череп. Голос твой – холоден и чист, а слова – как оловянные солдатики. Время от времени ты медленно прикрываешь глаза – так средневековый рыцарский замок поднимает изнутри перекидной мост и с грохотом опускает железные ворота. В ожидании, что ты соизволишь вернуться и заметить меня, я разглядываю твое тело, напряженно распростершееся на диване, твое непроницаемое бледное лицо, горькую гримасу отвращения, навечно врезанную вокруг твоих губ. Но вот, в какое-то мгновенье, когда ты вглядываешься в меня, словно через амбразуру танка, я могу узнать того мальчика, который запомнился мне еще сорок лет назад: рослый, избалованный мальчик, этакий декадентский принц, который в следующую секунду одним движением благородного подбородка может отдать своим рабам повеление – отсечь мне голову. Просто так. В качестве маленького ночного развлечения. Потому что он утратил ко мне всякий интерес.

Таким ты предстал передо мной тогда в Лондоне. А во мне смешались покорность оруженосца со смутным отцовским милосердием. Физически ощущаемое благоговение, соединенное с внезапным порывом: коснуться пальцами твоего лба. Как тогда. Как в дни твоего детства.

Твое тело гладиатора, исхудавшее до костей, лица страдающего принца, пронзительный взгляд серых глаз, эманация твоего измученного духа, холодность твоей железной воли. Может, в этом и дело: твое хрупкое дикарство, твое беззащитное тиранство, твоя детская волчья суть… Ты подобен часам, лишенным стекла, прикрывающего циферблат. Это и гипнотизирует всех нас. Даже в таком человеке, как я, ты вызываешь едва ли не какое-то женское чувство по отношению к себе.

Пусть это выведет тебя из себя, но на сей раз я не стану сдерживаться и напишу тебе, что во время нашей последней встречи в Лондоне ты вызвал во мне чувство, похожее на сострадание. Будто я – старый эвкалипт с облупившейся корой, который, к собственному удивлению, вдруг стал плодоносить смоквами. Мне тебя было очень жаль. За то, что сотворил ты со своей жизнью, и за способ, которым ты запрограммировал сейчас свою смерть. Не ты ли спроектировал болезнь, словно совершеннейшее смертоносное орудие, которые ты навел на себя (у меня есть внутренняя уверенность, что выбор – целиком в твоих руках: задушить ли болезнь или полностью отдаться ей). Теперь ты сухо ухмыляешься, скривив губы в полуулыбке и, быть может, снова отметишь про себя, что этот негодяй Манфред опять приплясывает перед тобою, истекая елеем. Но Манфред боится за тебя. За этого странного, одинокого мальчика, который сорок лет тому назад называл меня обычно «дядя Мальфренд», забирался ко мне на колени, шарил в карманах пиджака и, бывало, находил там шоколадку или жевательную резинку. Когда-то мы были друзьями. А ныне – и я чудовище. Правда, чудовище карнавальное – с праздника Пурим: всякий раз, бреясь поутру, я вижу перед собою в зеркале лысую образину, ссохшегося негодяя, сатира, изо дня в день влачащего свое уродливое существование, чтобы в урочный час передать накопленные динары дорогим внукам. А что дорого тебе, Алекс? Что поднимает тебя по утрам? Что глядит на тебя из зеркала?
[1] [2] [3] [4]