21

– Признаться, я не слежу и не очень-то интересуюсь этим, – пожал я плечами.

Лоример как-то странно поглядел на меня.

– Эх, американцы, – печально покачал он головой. – Держу пари, что он и до следующих выборов просидит на нашей шее и будет давить нас. А меня, вероятно, вскоре переведут в какую-нибудь маленькую африканскую страну, где каждые три месяца совершают государственные перевороты и убивают американских послов. Приезжайте тогда в гости ко мне. – Он осклабился и налил себе полный стакан вина. Что бы с ним ни случилось, он, очевидно, не боялся. – К сожалению, не смогу быть с вами на этой неделе. Уезжаю в Неаполь. Но мы можем встретиться в субботу днем на этом же теннисном корте или вечером за игрой в покер. Эвелин пишет, что вы сильный игрок.

– Извините, но в субботу я уеду в Порто-Эрколе.

– Вот как? В отель «Пеликано»?

– Да, я уже заказал там номер.

– Для только что приехавшего в Италию вы весьма быстро и хорошо освоились тут.

– Это по советам моего друга, который все и вся знает, – улыбнулся я.

Лоример поглядел на часы и поднялся.

– Мне пора. Подвезти вас?

– Нет, благодарю. Пройдусь пешком.

– Неплохо задумано, – кивнул он. – Хотел бы я прогуляться с вами, но мои палачи поджидают меня. Arrivederci 19, дружище.

По-американски быстро и живо он зашагал к своей машине. Статуи фонтана маячили над ним. И он уехал, чтобы сесть за свой письменный стол, где бумаги переворошили за время его отсутствия.

Лениво допив кофе, я расплатился и неторопливо побрел по улицам к себе в отель, убеждаясь в том, что Рим, каким его видит пешеход, совсем другой, несравненно лучше, чем кажется из окна автомобиля. Замечание Лоримера о том, что Италия прекрасная, но достойная сожаления страна безрассудных людей, представлялось мне лишь отчасти верным.

Вскоре я оказался на узкой оживленной улице – виа дель Бабуино, где было несколько художественных выставок. Следуя наставлениям Фабиана, я стал осматривать витрины. В одном из окон была выставлена большая, написанная маслом картина, изображавшая улицу маленького американского городка. Виднелась знакомая аптека-закусочная, где торгуют лекарствами, косметикой, журналами, мороженым, кофе и еще Бог знает чем, парикмахерская, здание местного банка в псевдоколониальном стиле, обитая дранкой контора местной газеты – и все это в предвечернем холодном тумане где-то посреди раскинувшейся прерии. Все было передано реалистически, жизненность картины еще усиливалась дотошным изображением каждой мельчайшей детали, что создавало впечатление странного фанатичного пристрастия, одновременно любовного и неистового. Художник, чьи картины тут выставлялись, был, судя по имени, не американец или, может, полуамериканец. Его звали Анжело Квин.

Из любопытства я зашел на выставку. Там никого не было, кроме хозяина помещения, старика лет за шестьдесят, седого, с редкими растрепанными волосами, и сидевшего в углу молодого человека, небритого, неряшливо одетого, который читал, не отрываясь, какой-то журнал по искусству.

На других вывешенных картинах также изображались американские провинциальные городки, старые обветшавшие уголки, где там и сям на открытом всем ветрам холме стоял источенный непогодой жилой дом фермера или тянулись давно заржавевшие рельсы железнодорожной колеи с замерзшими лужами, выглядевшей так, словно последний поезд прошел по ней сто лет назад.

Ни на одной из картин не было таблички с указанием, что она продана. Хозяин не сопровождал меня, когда я осматривал полотна, и не сделал попытки заговорить со мной. Лишь встретив мой взгляд, он печально улыбнулся, показав ряд вставных зубов. Молодой человек в углу был целиком погружен в чтение. Когда я вышел от них, у меня не было уверенности, способен ли я правильно судить, хороши или плохи картины, но они так непосредственно напоминали мне о том, что я не мог и не хотел бы забыть.

Медленно пробираясь по суматошным улицам, я был озадачен тем впечатлением, которое произвела на меня эта выставка. Это было схоже с проникновением в огромный, часто загадочный смысл книги, который мучительно открывался мне, когда в тридцать лет я начал серьезно и увлеченно читать.

Уже недалеко от отеля я случайно наткнулся на ателье портного, о котором мне говорил Фабиан. Зайдя туда, я провел чрезвычайно занятный час, выбирая материи на костюмы и беседуя о фасонах с портным, который прилично объяснялся по-английски. Заказал я сразу пять костюмов. Вот уж ахнет Фабиан, когда встречусь с ним.

На другой день я побывал на нескольких выставках, прежде чем снова зашел взглянуть на картины Анжело Квина. Мне хотелось узнать, какое впечатление произведут на меня другие образцы современной живописи. Они совсем не тронули меня. Мои глаза безразлично скользили по натуралистическим, сюрреалистическим и абстрактным картинам.

Вернувшись на выставку Квина, я потихоньку переходил от одной картины к другой, внимательно вглядываясь в них, чтобы проверить свое вчерашнее впечатление.

Впечатление было даже сильнее. По-прежнему тут находились лишь старик и молодой человек с журналом, словно прошедшие сутки они неподвижно провели на своих местах. Если они и узнали меня, то не подали виду. Как-то внезапно я решил, что если могу покупать себе костюмы, то могу купить и понравившуюся мне картину.

– Скажите, пожалуйста, – обратился я к старику, который автоматически улыбнулся мне. – Меня интересует картина, выставленная у вас в окне. И, возможно, также и эта, – указал я на полотно, около которого стоял. На нем была изображена заброшенная железнодорожная колея. – Сколько они могут стоить?

– Пятьсот тысяч лир, – быстро и уверенно произнес старик.

– Пятьсот тысяч? Гм! – Цена звучала ошеломляюще. Я все время путался в переводе итальянских денег на другую валюту. – А сколько это будет в долларах? – поинтересовался я. (Тоже мне турист, усмехнулся я в душе.) – Около восьмисот долларов, – уныло ответил старик. – А при сегодняшнем совсем смехотворном курсе обмена и того меньше.

За каждый заказанный костюм я уплатил по двести пятьдесят долларов, но разве они принесут мне столько радости, сколько покупка первой в жизни картины?

– Вы возьмете чек швейцарского банка?

– Конечно, – ответил старик. – Выписывайте его на имя Пьетро Бонелли. Выставка закроется, через две недели. Мы доставим вам картину, если пожелаете.

– Нет, я захвачу ее с собой. – Мне хотелось поскорее обладать своим сокровищем.

– Тогда надо внести задаток.

Мы договорились о задатке в двадцать тысяч лир (больше у меня не было при себе), я сообщил свое имя и выписал чек. Все это время молодой человек сидел в углу, не поднимая головы, уткнувшись в свой журнал.

– Желаете познакомиться с художником? – под коней, спросил старик.

– Если это удобно.

– Вполне. Анжело! – воскликнул старик. – Мистер Граймс, собиратель ваших работ, хочет познакомиться с вами.

Молодой человек оторвался от журнала, взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка делала его еще моложе, особенно выделялись тогда его прекрасные белые зубы и блестящие темные глаза с грустным, как у итальянского ребенка, взором. Поднявшись, он сказал:

– Пойдемте, мистер Граймс, в кафе и побеседуем, отметив это событие.

Когда мы выходили, старик прикрепил первую табличку «продано» на картине, выставленной в окне.

Анжело привел меня в кафе на углу, где мы заказали кофе.

– Вы американец, не так ли? – спросил я.

– Слоеный пирожок.

– И давно уже здесь?

– Около пяти лет.

– Значит, выставленные картины созданы более пяти лет назад?

Он рассмеялся:

– Нет, они все новые. Созданы памятью и воображением. Я рисовал их от чувства одиночества и тоски. И мне как будто удалось передать в них подлинное дуновение, вы не находите?

– Я бы согласился с этим.

– А когда вернусь в Америку, буду рисовать Италию. Подобно многим художникам, и у меня своя теория. Она заключается в том, что надо уйти из дома, чтобы издалека понять, каков твой дом. Вы думаете, что я чокнутый?

– Нет. Во всяком случае, судя по вашим работам.

– Они вам нравятся?

– Очень.

– Это хорошо. – Он улыбнулся. – Анжело Квин дал простор своим чувствам. Я помешан на родной земле. Держитесь за эти картины. Рано или поздно они будут стоить целое состояние. Вот увидите.

– Я собираюсь оставить их у себя, – сказал я. – И вовсе не из-за денег.
[1] [2] [3]