Геннадий Аполлинариевич Малькольмов

Везде тогда пили, везде спорили, везде звали девушку к себе. Никто, конечно, не сомневался в существовании Лимфы-Д, но каждый считал, что не медицинское это дело. Медики, дескать, пускай архиерейские насморки лечат, а уж об открытии тайн они позаботятся, они, мудрецы и поэты, фишки тем более. Малькольмов тогда обозлился, всех «смежников» назвал олухами и покинул и свою компанию, прихватив, конечно, с собой девушку, и весь остаток ночи с горечью ее любил.

Утром, забыв девушку, он стал изучать лимфатическую систему, надеясь когда-нибудь наткнуться на потайную дверцу в этом необозримом млечном лабиринте. Так он и изучал ее в свои сокровенные вдохновенные дни, когда тошнота от практической жизни, от успехов и от всего прочего подступала к горлу. Тошнота проходила, подступали озарения, потом снова приближалась тошнота, уже другая.

Тогда на столе появлялась бутылка. Малькольмов влезал в студенческие джинсы, кружил по Москве, просыпался норой в других городах, то на юге, то в Сибири, бурно выражал свои чувства, то есть нес всякий вздор в каких-то летящих платановых аллеях, и тогда ему казалось, что он близок к заветной дверце, еще чуть-чуть… Протрезвившись, он не мог вспомнить этого «чуть-чуть».

«Чуть-чуть», эта растленная блядь-сирена, манила его от бутылки к бутылке, от обмана к обману, но в руки не давалась. Когда ты пьян, ты вроде катишься вниз по горной реке: поток силен, но цель твоя близка, хоть путь твой и бесконечен. Трезвым ты идешь вверх, путь твой короче, труднее, вернее, но цель бесконечно удалена.

…Из-за угла коридора вдруг забрезжил мерцающий свет. Так и не приступив к научным размышлениям, Малькольмов ускорил шаги, надеясь найти за углом выход на улицу. Он завернул за угол и вместо выхода увидел перед собой молчаливо мерцающий телевизор.

Заканчивался горячий телевизионный денек столицы, и здесь, в темном холле секретной поликлиники, с экрана читал свою ночную речь некий идеологический генерал-комментатор. Звука не было, генерал только губами шевелил. Когда он опускал глаза к своей невидимой бумажке, подбородок его ложился на многочисленные складки дряблой кожи, и перед нами была вполне привычная фигура мрачноватого бюрократа. Что говорил нам этот бюрократ? Что-то вполне привычное: «…опираясь на решения… растить беспредельно преданных… беззаветным трудом на благо… выражает единодушное одобрение…» Когда же он поднимал голову, из кожных складок быстро выглядывала мордочка молоденького хорька.

И в этом хоречке тоже течет космическая, таинственная как «прана» Лимфа-Д? Утром под окнами вот этой же поликлиники тащился какой-то лабух, стареющий мальчик с саксофоном в футляре. Он поймал брошенную ему кардиограмму, ухмыльнулся, зашел в магазин полуфабрикатов и вдруг оттуда вылетел прелестный гогот молодого шалого сакса. Ночью тип с медными пуговицами лежал в грязной луже и размышлял о спасении какого-то мальчугана, какой-то старухи. Да ведь и старушка эта, Божья незабудка, мелькала днем, и не один раз, толкала перед собой колясочку с румяным мальчонкой. Теперь вот с телевизионного экрана бюрократ-хорек показывает человечеству свои ракетные зубки. И во всех в них струится моя заветная Лимфа-Д.

…Однако выхода отсюда уже не найти. Садись теперь в это мягкое секретное кресло и смотри на это лицо. Перед тобой удивительное лицо. Перед тобой
[1] [2]