Натанович. Дневники 1941-1946 годов (33)

[1] [2] [3] [4]

И наступает холодное одиночество. Гостиница не отапливается, поэтому сказанное выше можно понимать и в буквальном смысле слова.

Но перейду к существу. После ряда ужасных неприятностей, окончившихся для меня оставлением клуба, я, как утопающий, стал цепляться за любую возможность не попасть в роту. Слухи росли вокруг моего имени. И, нужно отдать справедливость лейтенанту Р. (которого я имел неосторожность даже уважать прежде и который оказался отменным подлецом), постаравшегося в этом отношении больше всех. Ради красного словца он пустил в массы на одной из своих лекций: "Гельфанд, у которого немцы убили родных, теперь фотографируется с немками, хранит их фотографии и гуляет с ними".

Слухи, обычно, занимают. Истина не всегда привлекает к себе внимание, поэтому плохая истина, а равно хорошие слухи в таких случаях, становятся раз в десять большей неправдой.

Кто-то и где-то сказал, что, якобы, мною было выражено недовольство приказом Жукова, кто-то прибавил, что я попросту осудил этот приказ. Нашлись еще более смелые - те заявили, что я агитировал офицеров не выполнять приказ Жукова, и все это с одинаковой выразительностью было подхвачено и послужило благодатной темой для разговоров "политработников". Более того, оно вызвало целый фураж в людях: "Подумать только, какие у нас есть офицеры, да еще коммунисты?! Почему его держат в партии?!"

И стали говорить на партсобраниях. Для того чтобы речи были эффективнее, а содержание многозначительнее, придумали еще "Из жизни Гельфанда": "20 суток не могли найти в роте", "7 суток был в самовольной отлучке в Берлине".

Парторг управления майор Маломед вызвал меня на беседу. Я объяснил ему, что ничего в действительности этого не было, что все, что носится сейчас вокруг имени моего - ложью, подлостью и лицемерием рождено и не заслуживает, чтобы ему придавали так много внимания.

- Нужно проверить, где источники этим помоям, которые на меня столь незаслуженно пытаются опрокинуть, а вы, не узнав истины, поддерживаете клевету и ее авторов своим тенденциозным отношением ко мне.

- Я вас не привлекаю к партийной ответственности, не накладываю партвзысканий, а только хочу предупредить на дальнейшее. Сигналы есть, последствия будут для вас неприятны.

Я простился с ним - он обещал уточнить настоящее положение вещей.

Но каково же было мое возмущение, когда на второй день на партсобрании им-же были приведены в качестве красноречивых иллюстраций к выступлению те-же измышления, но еще более приукрашенные.

В зале раздался шум:

- Где он? Кто он? - не все меня знали в лицо. И удивительно еще, как он не отважился меня поднять, представить и сделать своего рода экспонатом для изучения.

После собрания я выразил ему свое негодование. Он ласково усмехнулся:

- Это я не столько для вас, сколько для других, чтобы не позволяли себе такого.

- Но ведь вы играли моей фамилией. Гнули, ломали, жонглировали ею.

- Ничего, ты постарайся исправиться и все будет забыто.

- Позвольте, товарищ майор, никогда, никогда не может быть забыто все мною, и если бы не пять суток ареста и предшествующая им самовольная отлучка в Берлин, я бы не побоялся поставить вопрос открытым, дабы, пусть таким путем, вывести на чистую воду всех виновников моих переживаний, вас включая.

Майор смолчал, но через пару дней на партийном активе обо мне уже говорил подполковник - заместитель комполка по политчасти.

Так разрасталась эта гнусная легенда, становясь в глазах непосвященных в глубину ее сути людей правдоподобной, делаясь тем самым еще более дикой перед лицом справедливости.

Несколько дней, несмотря на неустойчивость моего положения, я не являлся в батальон. С клубом рассчитался, талоны на довольствие в полковой столовой получил, питался и жил себе отдельно, в стороне и страхе. Укладываясь, был готов ко всему, но ни в коем случае не хотел расставаться с квартирой, единственную отраду и спокойствие в которой я находил в беспримерном одиночестве и перелистывании своих бумаг.

Захаров не давал жить. На улице, в столовой, в клубе - всюду, где только не встречался я с ним, он не упускал случая напомнить мне, в самой грубой и надоедливой форме о необходимости немедленно явиться в батальон. Вначале я не знал еще, где зарыта собака, но позднее, когда для меня стало ясно, почему Захаров так настойчиво добивался моего оформления в списках батальона, я наоборот тянул, открыто впоследствии негодуя при виде этого недоросля с заносчивым, самодовольным видом самодура. Наконец мне надоело быть все время в цейтноте и я решил уступить, тем-более что майор еще не приехал из отпуска и надежда остаться при клубе была потеряна для меня навсегда.

В батальоне, когда я брался на учет и продовольствие, мне посоветовали поговорить с представителями демонтажной бригады. Я почти бросился туда, стал проситься.

08.10.1945

Креммен.

Так вот, прибыл я сразу в политотдел. Беседовал с начальником. Он обстоятельно расспросил обо всей моей деятельности. Еще до этого, в ожидании его читал немецкую газету и капитан, представивший меня начальнику политотдела, добавил: "Знает хорошо немецкий язык". Я скромно отнекивался. Ведь будет невежественно агитировать немцев, не умея окончательно гладко и свободно говорить на их языке.

В общем, судьба моя на решении. Завтра в 9 часов я буду представлен командиру бригады, а пока ночевать и мечтать о будущем предстоит в гостинице.

День израсходовал на дорогу, сильно устал, проголодался, но набрался впечатлений досыта, так что "genug" с меня.

Вчера в Берлин ехал на двух легковых машинах и об этой поездке нельзя умолчать.

На трассе у окраины Потсдама я тщетно и долго голосовал. Вдруг на другой стороне дороги остановилась шикарная легковушка, открылись дверцы и мне помахали оттуда рукой. Я подбежал, смотрю - генерал. Потерялся. Вот, думаю, лейтенант, и попался. Теперь не видеть тебе Берлина и не избежать неприятности - начальство, особенно высокое, придирчиво.

- Вы куда едете? - спросил генерал.

"Сказать?" - мелькнуло в глубине сознания. "Что будет, тому суждено!", и ответил, посмотрев прямо в глаза: "в Берлин."

- Как же вас довезти? Я могу доставить вас только до шлагбаума, дальше мы едем в другую сторону, - и кивнул на шофера.

Шофер включил мотор.

Поеду, решил я, обрадовавшись случаю прокатиться в одной машине с генерал-лейтенантом.

Путь был недолог. Я молчал, между тем как генерал беседовал с шофером по поводу указа президиума Верховного Совета СССР о дополнительной помощи семьям военнослужащих, погибших в войне. Внезапно он прервал разговор и, приоткрыв дверцу, сказал: "Ну, вот и доехали! Здесь ходит поезд и автомашин побольше".

Я вышел, преисполненный благодарностью, не зная, как передать ему всю глубину моей признательности. А пока я, маленький, неизвестный человек, не смел надоедать генералу своими восторгами.

- Спасибо, товарищ генерал! Большущее спасибо! - выпалил я, одновременно с движением швейцара, захлопывающего дверцу машины, и отдав четкую красноармейскую честь, застыл в долгом воинском приветствии.

Короткий вихрь пыли поднялся на месте, где только что стояла машина, и разостлался ей вдогонку серой воздушной дорожкой.

Я подошел к шлагбауму. Поезда еще не было, а машины, как назло, редко появлялись на дороге. Пришлось сильно наскучаться в ожидании транспорта. Вдруг на противоположную улицу шариком метнулась маленькая машина, и замерла странно и вопросительно. Вылез шофер, выбрался еще один военный в красной французской шапке, напоминающей что-то Версальское, Парижскую коммуну, Пьера и прочее из старины глубокой. С трудом выговаривая по-немецки, француз-пассажир интересовался дорогой на Берлин. Я обрадовался и сел в машину - хорошо знаю! И мягко понеслись старенькой французской вездеходкой по широкому асфальтированному берлинскому шоссе.

Пробовал заговорить со спутниками, но один с трудом понимал, а другой шофер, отмалчивался - не знал или не уважал немецкий. Молчание оказалось неловким, я жаждал его избежать как можно скорее. Вдруг мой сосед засвистел веселый мотив марсельезы, шофер подхватил. Мне захотелось доставить удовольствие веселым иностранцам, и я запел знакомые и популярные у нас песенки из французских кинофильмов "Под крышами Парижа", "Чилите". Эффект оказался сверх ожидания бурным. Мой сосед чуть не расцеловал меня и вместе со своим шофером восторженно захлопал в ладоши: "Браво, русский, браво!", и больше, я думаю, от удовольствия не смог ничего сказать. Затем они оба подхватили мелодию и мы втроем пели ее, позабыв о языках и званиях.

Машина резко затормозила, остановившись не доезжая до группы русских и американских офицеров, оживленно беседовавших на дороге. Высокий статный американец с двумя звездочками на погонах что-то объяснял нашему полковнику, и тот утвердительно кивал, наверняка не понимая о чем ему говорят. Остальные офицеры почтительно вслушивались в беседу на ломаном немецком, и, видимо, совсем не знали Deutsche Sprache.

Так немецкий язык превращается в международный. Немцы попадают в самый зенит международных встреч и связей, а Берлин становится центром, где сталкиваются людские интересы, обычаи, где оседает и рассеивается человеческая культура и невежество.

16.10.1945

Передо мной почти законченный вид проститутки. У нее и брови подведены, и на губах налеплена помада, и пахнет плесенью и одеколоном. Она не лишена красоты, но рука уродливого художника-пошлости отобрала всю свежесть ее и привлекательность. Тело у нее нежное, груди большие, упавшие, но с твердыми сосками, за которые с удовольствием можно взяться.

Нашел я ее на улице у Александер Платц и узнал совсем неожиданно и случайно. Было еще не очень поздно. Трамваи ходили, и я мог свободно добраться до гостиницы на Weissensee. Но меня вдруг привлекла мысль поискать приключений у входа в метро, где обычно собираются сливки столичной суеты и неприглядности. Торговля, что очень редко бывает, уже закончилась. Обывателей, опять-же, не хватало для хорошей толкучки и всяких Geschafte.

17.10.1945

17.00 по Берлинскому времени. На самой вершине немецкой Колонны Победы (Siegessaule). Виден весь Берлин. Центр от колонны зеленый - сады, потом здания. Улицы узкие, только две-три широких. Развалины города безобразны.

Решетчатый бронзовый барьер огибает постамент, на котором широко развернулась "Победа" в образе женщины с лавровым венком в поднятой кверху руке.

Искал по карманам что-либо пригодное для надписи на стене в знак посещения этого места и не нашел. Тогда обратил внимание на чьи-то царапины по-английски, ярко выделяющиеся на уже почерневшей сверху бронзе. И у меня возникла идея - ножиком!

Прошло не менее часа, а я все оформлял свою надпись. Еще один человек поднялся на балкон, посмотрел, обошел кругом, сделал сравнение с Москвой, бросил замечание, не лишенное поэтизма, насчет моего марания и спустился вниз. Я все писал. Наконец не вытерпел. Кое-что навел посильнее, в стороне приписал фамилию, спрятал ножик, и бросив последний взгляд на обнаженный до предела развалинами город, пошел на выход. Лифт не работает. Пришлось перебирать ногами, и если утомил подъем, то спуск оказался невыносимым, куда тягостнее, что я почти выскочил с последней ступеньки, побежал.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.