Воспоминания о Корнее Чуковском (15)

Детская самодеятельность.

Входная плата - 5 шишек".

О кострах на участке Корнея Ивановича писали очень много. Готовился он к ним задолго, привлекая в помощь всех, кто хотел ее оказать. Но с каждым годом все труднее было ему выдерживать "предкостровое" напряжение. Он заболевал от ожидания, от мелочных неувязок, от невозможности прекратить дождь, который всякий раз начинал заливать сложенный пирамидой хворост, и эстраду, и скамейки, и собравшихся зрителей. Однажды, сильно простуженный, решил не присутствовать на костре. Он устроился на балконе с бумагами и книгами, надеясь продолжить свою работу. Но не мог сосредоточиться, вставал, пересекал свой кабинет, выходил на террасу, обращенную окнами в сад, и смотрел, как идут на костровую площадку маленькие дети с родителями или пионеры с флагами и горнами; беспрестанно интересовался, кто из писателей и артистов приехал и почему кто-то из них запаздывает. Наконец, совершенно измаявшись, он задумал бежать из дома: сел в машину, посадил за руль своего внука Женю, рядом с Женей меня, и мы на большой скорости помчались по шоссе в Барвиху. Корней Иванович сидел молча, потом вдруг закричал: "Назад!" - и стал открывать на всем ходу дверцу "ЗИМа". Женя, испугавшись, что дверца под напором встречного ветра вырвется из рук Корнея Ивановича и он, не удержавшись, упадет на дорогу, тоже закричал: "Дед, остановись!" - и, развернувшись, повел машину в Переделкино. Праздник был в полном разгаре. Когда Корней Иванович подошел к эстраде, перед детьми манипулировал фокусник. Дети встретили Корнея Ивановича приветственным визгом, а фокусник посадил его на стул с краю эстрады и, показывая очередной фокус, ловко снял с его руки часы и вынул их из нагрудного кармана его пиджака.

Я перелистываю "Кларину книгу" и вижу на одной из страниц среди других записей такую (под номером 6) :

"Должна была воротиться 22 июня".

Обычно я возвращалась из отпуска вовремя, иногда на несколько дней раньше срока. Еще задолго до того, как наступал день моего отъезда, Корней Иванович начинал негодовать и жаловаться на мое равнодушное отношение к его делам, что оставляю его в самое горячее, лихорадочное время работы. Он терпеть не мог мои отъезды в отпуск, точно так же, как и праздничные дни.

- Я думал, для вас работа радость. Оказывается - каторга! Вы удираете отдыхать! А я один должен работать. Только мне никогда нет никакого роздыху!

И начинал хлопотать в Литфонде путевку для меня в какой-нибудь из Домов творчества. Но так как он не знал точно, с которого числа начинается путевка, мой отъезд всякий раз был для него неожиданностью и предательством. Если я уезжала на юг, то всегда проводила свой отпуск до конца срока. Если в Малеевку или в Комарово, то мне не удавалось использовать все свои "путевочные" дни. Меня вызывали к телефону, и Корней Иванович спрашивал, не знаю ли я, где находится такая-то книга, или не помню ли я, куда он положил свои деньги.

Однажды я получила от него такое письмо:

"Прошу заполнить и вернуть. Нужное подчеркнуть/Ненужное зачеркнуть.

Дорогой Корней Иванович!

Я приехала в К[омаро]во 1/2 августа. Здесь очень хорошо/плохо.

Погода гнусная/прелестная. Настроение веселое/грустное. Я познакомилась с хорошими/плохими писателями. Без Переделкино мне скучно/наплевать.

Я возобновила/не возобновила свою дружбу с N.N. и Z.Z.

Любящая Вас/Равнодушная к Вам Клара.

Я здорова; я больна холерой/чумой/меланхолией".

А когда я после отпуска утром приходила на работу, то все шло так, будто никакого отпуска и не было, будто я никуда не уезжала: возле машинки лежали листки рукописи, которые надо было перепечатать, или на столе ждала меня очередная корректура, или лежала "Кларина книга" с перечислением дел, которые Корней Иванович навспоминал в мое отсутствие.

Он никогда не говорил банальных фраз: "Как вы хорошо выглядите" - и "Хорошо ли отдохнули?" - тоже не спрашивал. Просто продолжал свою работу, в которую я входила без лишних разговоров.

Только перед самым моим уходом, уже вслед мне, произносил:

- Вот сколько мы с Володечкой 1 наработали, пока вы гуляли. Он - не вы...

1 В. И. Глоцер, который помогал Корнею Ивановичу в дни моего отпуска.

И я закрывала дверь.

Корней Иванович никогда не отдыхал, как отдыхают все: двадцать четыре дня вдали от дома, от работы, от хлопот - только отдых: на юге, в санатории, в доме отдыха. Не то чтобы он не ездил в санатории. Ездил, конечно. Каждый год на один месяц. Всегда в Барвиху, один раз в "Сосны", где пробыл недолго: там для него было слишком шумно.

За несколько дней до отъезда в кабинете на пол ставился большой открытый чемодан, и в него постепенно укладывались книги, бумаги, ручки, карандаши, клей, чернила, маленькая белая тряпочка (для перьев) и побольше (ею Корней Иванович стирал пыль и сам любил мыть ее под краном) и очередная рукопись.

В санатории у него был свой режим, такой же, как и в Переделкине, рабочий. Отдыхом он считал те часы, когда, утомляясь, оставлял одну работу и принимался за другую. От "Маленького оборвыша" к Слепцову, от Оскара Уайльда к статьям о русском языке.

Бездеятельного отдыха он не признавал, не одобрял и не понимал, как можно целый вечер просидеть за игрой в домино или праздно протомиться у телевизора.

Если Корней Иванович узнавал, что я провела вечер в гостях на каком-нибудь торжественном ужине или просто так проболтала с друзьями до поздней ночи, он презрительно фыркал, отворачивался от меня и осуждающе говорил:

- Как не стыдно! На что истратили время! Лучше почитали бы что-нибудь.

Лестница на второй этаж дома Корнея Ивановича начинается пологими ступеньками (их четыре), а потом резко идет вверх. Эти шестнадцать ступенек преодолевать надо медленно и размеренно.

Корней Иванович осиливал ступеньки одним махом, а если его сопровождали молодые дамы, он шагал через ступеньку, а то и через две, даже в своих огромных валенках-кораблях.

Я поднималась по этой лестнице полусогнувшись, опираясь руками в колени. Голову приподнимала уже у самой лестничной площадки. В те дни, когда Корней Иванович встречал меня, он стоял на верхней ступеньке, вытянув руку вперед, словно благословляя меня.

Ты перед ним что стебель гибкий,

Он пред тобой что лютый зверь,

торжественно проговаривал он эти строки и обычно вручал мне какую-нибудь работу. Как-то он протянул чью-то толстенную рукопись, которую сопровождала такая резолюция:

"Клара. Я умер".

Каждый день почта доставляла в дом 7-10 писем, 4-5 пакетов, обычно объемистых. Однажды шофер привез тяжеленный фанерный ящик, на котором стояла цифра: "10 кг.". Корней Иванович, с нетерпением ожидая, когда ящик будет вскрыт, приговаривал:

- Эх, грешен, люблю подарки, люблю подарки...

А когда ящик вскрыли и я, надрываясь, подняла эти десять кг., оказалось, что они вмещали в себя жизнеописание одной дамы от рождения ее и до семидесяти лет. Корней Иванович даже плюнул от возмущения, а на следующий день я прочла на листке, прикрепленном к этому сочинению: "Кларочка! Дайте этой барыне самое вежливое описание моей болезни и немедленно верните ей рукопись".

Письма разбирать помогали Корнею Ивановичу все в доме - и невестка Марина Николаевна, и внучка Елена Цезаревна, и друзья, и случайные гости. Письма прочитывались и раскладывались по самодельным бумажным папкам. На папках делались надписи (я перечисляю те, что сейчас остались нетронутыми в ящике письменного стола Корнея Ивановича) :

"Лит. консультации"

"Послать книгу или деньги"

"Архив"

"Раритеты и курьезы" (с припиской: "Ха, ха")

"Раритеты-газеты".

В папке "Лит. консультации" остались лежать стихи Г. Лукьянова, присланные 20 июля 1969 года; "Считалки, перевертыши, загадки детей рождения 1903, 1930, 1955, 1957 годов", собранные пенсионеркой Т. Я. Вашкевич из Риги; стихи А. А. Туманова, который "решился присоединить свои вирши к опостылевшему потоку рукописей", и др.

Это те заинтересовавшие Корнея Ивановича рукописи, которые он просмотрел, но не успел ответить авторам.

В другой папке лежат письма детей и родителей с просьбами о книгах. На многих сверху сделана пометка: "Послана".

Письма из третьей папки после того, как Корней Иванович отвечал на них, перекочевывали в основной архив, распределенный по алфавиту.

В раритетах хранится самодельная книга "Мойдодыр", которую сопровождало такое письмо:

"Дорогой Корней Иванович! Посылаю Вам небольшую книгу. Она долго у меня хранилась, но лучше ей быть у Вас. В войну молодой капитан, долечиваясь после ранения, нашел в эвакуации жену и маленького сына. Не было книг. Он много читал сыну на память, а эту сам написал и иллюстрировал. [...]

Я помню, отец погиб на фронте. Мальчик хранил эту книгу.

Потом подарил своей любимой учительнице, т. к. судьба гоняла его по всему Союзу. Потом передали ее мне. Я ее тоже очень берегла. А теперь мы решили отдать ее Вам. Пусть будет у Вас, как доказательство любви и уважения Ваших маленьких, больших и совсем старых читателей.

С искренним уважением

Н. Метлицкая".

В книжке одиннадцать страниц. На последней указано: "Соликамск, 1943". Текст написан тушью, печатными буквами. Рисунки - акварельными красками. Слово "Мойдодыр" "издатель" вывел из нарисованных одежных щеток и мыльных пузырей.

В архиве Корнея Ивановича несколько таких книг, сделанных родителями своим детям.

Самодельную книжку "Сказок", изготовленную в Заполярье в годы войны, с металлической планочкой ла матерчатой обложке, прислала Корнею Ивановичу Галина Шапилова. В письме она говорит: "Это моя самая первая в жизни и самая дорогая для меня книжка. Она сделана моей мамой". На планке надпись: "Галочке от мамы". Сказки "Лимпопо", "Бармалей", "Телефон", "Мойдодыр" и другие напечатаны на машинке. Рисунки выполнены тушью и цветными карандашами - точное воспроизведение иллюстраций художников к довоенным изданиям сказок Корнея Ивановича.

Сказку "Крокодил" с переснятыми рисунками Ре-Ми и переписанным от руки текстом подарила Корнею Ивановичу А. В. Меньшикова.

В "Раритетах и курьезах" лежат рядом два письма. Оба посвящены сказке "Мойдодыр". Первое как бы заключает раздел "раритетов", второе открывает раздел "курьезов".

В первом Марк Фогель рассказывает о том, как сорок лет назад, маленьким мальчиком, он был приглашен в Дом санкультпросвета посмотреть фильм "Мойдодыр". "Фильм был немым, - пишет он, - поэтому тетенька, тихо бренча на пианино, громко выкрикивала:
[1] [2] [3] [4]